Половина желтого солнца

Стал писать о безвестной гибели тети Аризе в Кано, о том, как у Оланны отнялись ноги, о ладно сидевшей военной форме Океомы и о забинтованных руках профессора Эквенуго.

Писал о детях из лагеря беженцев, как они охотились за ящерицами, как четверо ребят загнали шуструю ящерку на дерево манго и один полез за ней, а ящерка спрыгнула с дерева и упала в раскрытые ладони другого.

– Ящерицы поумнели. Бегают быстрей и прячутся под бетонными плитами, – объяснил Угву пацан, который лазал на дерево.

Ящерицу они зажарили и разделили между собой, отогнав других ребят. Мальчишка предложил Угву кусочек своей доли волокнистого мяса. Угву поблагодарил, но отказался. И понял, что ему никогда не удастся запечатлеть на бумаге этого ребенка, облечь в слова страх, туманивший глаза матерей в лагере при виде бомбардировщиков на ясном небе. Никогда не описать ему, как это жестоко – бомбить голодных людей. Но Угву все равно пытался, и чем больше писал, тем меньше грезил наяву.

Однажды утром, когда Оланна учила детей таблице умножения, к огненному дереву подбежала Кайнене.

– Представляете, от кого беременна малышка Уренва? – Глаза ее, полные слез и гнева, казались огромными. – Не поверите – от отца Марселя! Куда я смотрела? И она не одна такая! Он их трахает, когда раздает креветок, которых я с таким трудом добываю!

Потом Кайнене дубасила кулаками по груди отца Марселя, едва не сбив его с ног, и вопила ему в лицо:

– Amosu![97] Дьявол! – Она развернулась к отцу Иуде: – А вы смотрели спокойно, как он раздвигает ноги голодным девчонкам? Как вы будете оправдываться перед своим Богом? Вон отсюда оба, сию секунду! Я до самого Оджукву дойду, если понадобится!

По лицу ее катились слезы, но было в ее гневе что-то величественное. После ухода священников Угву с тяжелым сердцем приступил к своим новым обязанностям – раздавать гарри, улаживать ссоры, присматривать за сожженными фермами. Он чувствовал себя порочным и ни на что не годным. Что сказала бы Кайнене, что сделала бы, как относилась бы к нему, узнай она о той девушке из бара? Возненавидела бы его. И Оланна тоже. И Эберечи.

По вечерам Угву слушал разговоры, запоминал, а позже переносил на бумагу. Говорили в основном Кайнене и Оланна, как будто они создали свой мир, недоступный до конца ни Хозяину, ни мистеру Ричарду. Иногда приходил Харрисон, садился с ним рядом, но говорил очень мало, словно теперь Угву вызывал у него почтение и трепет. Из простого слуги Угву превратился в одного из «наших ребят», воевавших за правое дело. Каждую ночь луна бывала ослепительно белой, и ветерок порой доносил крики сов и голоса из лагеря беженцев. Малышка спала на циновке, укрытая покрывалом Оланны, чтобы москиты не кусали. Заслышав далекий гул самолетов с гуманитарной помощью, совсем не похожий на свист низко летящих бомбардировщиков, Кайнене всякий раз говорила: «Надеюсь, этот приземлится». А Оланна тихонько смеялась в ответ: «Следующий суп готовим с вяленой рыбой».

Если включали Радио Биафра, Угву поднимался и уходил, отказываясь слушать жалкий спектакль под названием «вести с фронта», голос, бросавший людям крохи призрачной надежды. Как-то раз к огненному дереву подошел Харрисон с приемником, настроенным на Радио Биафра.

– Будь добр, выключи, – попросил Угву. Он смотрел, как дети играют на крохотном пятачке травы. – А то птиц не слышно.

– Птицы и так не поют.

– Выключи.

– Сейчас будет выступать Его Превосходительство.

– Выключи или унеси.

– Не хочешь послушать Его Превосходительство?

– Mba, не хочу.

Харрисон топтался рядом, удивленно разглядывая Угву.

– Это будет великая речь.

– Подумаешь, великая, – фыркнул Угву.

Харрисон обиженно поплелся прочь, и Угву не стал окликать его, а снова устремил взгляд на детей. Они неуклюже бегали по выжженной траве с палками вместо винтовок, гонялись друг за другом, поднимая тучи пыли. Даже пыль и та поднималась будто нехотя. Дети играли в войну. Четверо ребят. Еще вчера их было пятеро. Угву забыл, как звали пятого – Чидиебеле или Чидиебубе, – но помнил, как с недавних пор живот у него распух, будто он проглотил огромный мяч, волосы стали вылезать пучками, а кожа выцвела, из красно-коричневой сделалась болезненно желтой. Ребята дразнили его. Угву хотел объяснить им, что такое квашиор-кор, – может быть, прочесть им, как он сам описал эту болезнь. Но решил, что лучше не надо. К чему им заранее знать то, что всех их неизбежно ожидает? Угву не помнил, чтобы тот малыш хоть раз играл роль биафрийского офицера; он всегда был нигерийцем, а значит, каждый раз проигрывал и в конце игры падал замертво. Может, потому он и выбирал роль врага – чтобы передохнуть, прилечь на траву.

Семья мальчика приехала из Огуты. Они были из тех, кто до последнего не верил, что их родной город может пасть, и мать его первое время смотрела с вызовом: мол, только попробуйте сказать, что это не сон! В день их приезда, на закате, грохот зениток потряс лагерь. Мать выбежала и растерянно прижала к себе единственного сына. Рев самолетов приближался, и женщины трясли ее: «Скорее в бункер! С ума сошла? Бегом в укрытие!»