Половодье

Группы «несчастных людишек» проходили мимо двух элегантных господ (один — явно из прошлого века), не обращая на них никакого внимания. Доктор Шулуциу не привык, чтоб на него не обращали внимания, но совершенно не был оскорблен этим безразличием, сочтя его еще одним признаком того, что имеет дело действительно с «несчастными людишками», не ведающими, что его роль в конечном счете куда значительней, чем временная роль этого провинциального гангстера Карлика, неминуемо обреченного на гибель в силу своей неутолимой жадности. «Он хочет получить сразу все, — думал Шулуциу, — но никому не дано владеть всем». «Несчастные людишки», включая и этого Карлика, — существа с непомерными притязаниями, подвластные жадности и внезапным страстям, его же не трогала вся эта суета, агитация, насилие, он утверждался лишь в чувстве собственного превосходства. Полное мудрости изречение «Прости их, господи, ибо они не ведают, что творят» было, по сути, высшим оправданием всего, во что верил он, ведь он полагал, что сам-то знает, что творит, и ради этого знания отказался от всего остального.

Пройдя по людным местам, они повернули на тихую мещанскую улицу, где все дома в этот беспокойный день стояли с закрытыми ставнями, и в тишине этой улицы Шулуциу почувствовал себя проще, легче и разрешил себе предаться воспоминаниям:

— Давно, когда я был еще совсем молодым, я подходил к этому дому, куда мы направляемся, с большим волнением. Это потомственный дом госпожи Дунки, где проживал великий муж, доктор Т. М., которому я многим обязан. Приглашение в этот дом было для меня великой честью, и я волновался. Доктор Т. М. подавлял многих, и даже некоторые крупнейшие деятели удостоили его своей почетной ненависти. Он был большим человеком, но мог бы стать великим, если бы умел скрывать свое превосходство над всеми. Однако этого не позволяла ему его беспокойная натура, хоть он и пытался быть строгим к себе, и все же не был таким взыскательным, как полагалось бы при его уме.

Бедняга, он слишком любил пышность. Его приемы всегда были чересчур роскошны. Он ценил меня, всегда усаживал справа от себя и приговаривал: «Ешь, дорогой Тибериу, ешь, набирайся сил, и мы преодолеем зло». Я чуть не заболел, так приходилось объедаться. И выпивалось бесчисленное количество бокалов вина: доктор Т. М. краснел от удовольствия и говорил: «Мы победим зло, увидишь. Наступит наш день!» Он вдохновлялся и мечтал о победе, бедняга. А я старался сделать так, чтоб меня приглашали в постные дни.

Все это Шулуциу поведал своему личному секретарю и поверенному для того, чтобы тот настроился на постный день. Будет не до угощений, их ждет серьезное дело.

Так они подошли к дому. Шулуциу узнал мощеный двор, цветные стекла веранды, ступеньки и высокие столбы, подпирающие навес галереи. Эти вещественные приметы былого, явно изъеденные временем (дом был обшарпан), действительно взволновали его. На мгновение он вспомнил, как строился этот дом, назло соседям, величественный, утверждающий право владельца осесть там, где он пожелает, даже если его не терпят «мещане». История постройки была знаменита в летописи города, как и энергия доктора Т. М., упорство, с которым он не сдавался на торгах в «Короне», где его противники организовали сбор денег, чтобы взвинтить цену на участки и «не допустить валаха поселиться среди старожилов». Все это не забывалось. Говорили, что доктор Т. М. не только лично руководил строительством, но часто и сам укладывал кирпичи, ровнял мастерком цемент, сгибался под тяжестью бревен для перекрытий. Его оглушительный голос покрывал грохот сбрасываемого с подвод кирпича и шумные выкрики рабочих так же, как заглушал ропот большинства в парламенте в Пеште, когда он считал, что его справедливое возмущение должно победить неправую линию.

Элегантные господа в плащах, постукивая тросточками с серебряными набалдашниками, проходили по улице, чтоб посмотреть на этот «спектакль», и с неодобрением качали головами. Вспоминая, доктор Шулуциу отмечал теперь взглядом каждую трещину, каждую щербинку штукатурки, сбитые ступени лестницы — признаки разрушительного действия времени. Больно было видеть, как дом поддавался тому же закону, что и все сущее на земле. «И мой путь — под уклон», — подумал он и позвонил, приняв свой обычный, суровый и торжественный вид.