Половодье

В ту пору были весьма распространены воззвания на заборах; буквы их порой кособочились, плясали. Только много позже появились аккуратно выписанные лозунги, вывешиваемые в положенных местах, особо красочные по случаю больших торжеств. Последующие призывы были глубоко, до мельчайших подробностей продуманы и составлены знатоками, которые понимали силу слова; призывы эти рождались в больших кабинетах с обитыми кожей дверьми. Но в те начальные времена лозунги звучали не столько программно, сколько эмоционально, были пестры и стихийны.

В тот февральский день призывы воистину заполнили весь город, и самый рассеянный прохожий не смог бы не обратить на них внимания, поэтому можно сказать, что не только толпы народа, красноречивые, даже когда они молчали, но и стены, заборы, тротуары оглушительно и наперебой голосили, привлекая всеобщее внимание, возбуждая уже пробудившийся народ. Город вышел из состояния будничного безразличия, стал трибуном, оратором.

Кайюс Пинтя, личный секретарь доктора Шулуциу, по молодости еще обладающий живым воображением, взволнованно подумал, что было бы, если бы город вдруг прекратил свое существование, покрылся вулканической лавой, а потом его бы обнаружил и раскопал через века или тысячелетия какой-нибудь удачливый археолог? Что бы понял он, этот человек будущего, по десяткам и сотням надписей, таких злободневных сегодня?

Пожалуй, археолог понял бы, что жизнь города была прервана в какой-то важный момент открытых сражений и восстаний, каких-то столкновений, которые всех втянули в свою орбиту, в решающий момент, когда каждый должен был сделать выбор, оказавшись единственный раз за все свое бесцветное существование перед возможностью великой свободы, которая делает человека настоящим человеком.

Кайюс Пинтя, без колебаний выбравший путь, какой казался ему верным, не мог не откликнуться на красноречивый призыв города, он чувствовал душевный подъем и радость от того, что живет на земле, как бы ни закончилась эта жизнь, пусть даже она окажется не такой победоносной, как ему мечталось. Ему хотелось поделиться своей мыслью о будущем археологе, и он уже обернулся к Шулуциу, но сосредоточенная суровость последнего, говорящая о глубоком раздумье, удержала секретаря.

Доктор Тибериу Шулуциу действительно размышлял, твердя еще один библейский текст, который нравился ему своей древней торжественностью. «Мене, текел, перес»[33] — так было начертано, — вспоминал он, — на стенах Вавилона». Но был ли он пророком, который точно понимал значение таинственных слов? Ему казалось, что да, хоть он с трудом решался признаться себе в этом. Потому что пророки были судьями со стороны, а он был замешан в жизни нынешнего Вавилона и даже был одним из руководителей и сам нуждался в пророке, который напутствовал бы его. Но он прекрасно знал и то, что вопреки советам любого пророка он поступил бы именно так, как велит ему его собственная натура. Великая грусть доктора Шулуциу проистекала от того, что он был сам себе пророком, грозным и неумолимым.

В одной прежней надписи фигурировало и его имя. Кто-то начертал черной краской: «Да здравствует д-р Тибериу Шулуциу!», а кто-то другой зачеркнул двумя мазками «Да здравствует» и сверху вывел красным: «Долой». Еще попалась такая надпись: «Вперед, Шулуциу!», а над ней опять приписка красным: «В петлю!» Кайюс Пинтя возмутился, увидев надпись, и, следуя первому побуждению, хотел стереть ее, сняв с руки элегантную перчатку. Но доктор Шулуциу добродушно усмехнулся и сказал:

— Оставь, дорогой Кайюс, не марай рук.

Личный секретарь, с трудом пересиливая свой порыв, возмущенно ответил:

— Это подло, господин министр! Вам страна стольким обязана!

— Может быть, дорогой Кайюс, но я не искал корысти и не жду благодарности. Кроме того, эти надписи в конечном счете относятся к господину Карлику, который, кажется, сегодня личность номер один. Он может что-то потерять, может что-то выиграть, и как ни странно — сегодня день его славы, его имя у всех на устах, он стал символом всех потрясений нашего города. Несчастный человек! Я знаю, что он бандит, и все же — несчастный человек. Слишком тяжела его ноша.

— Он опасный преступник, который, что бы там ни говорили, мог всплыть только во время подобных беспорядков, крушения авторитетов, подстрекательства к насилию и резне.

— Брось, дорогой Кайюс, не говори так. Мы с тобой наедине, не на публичном собрании. Лучше поразмысли, как размышляю я, над судьбой народа. И посочувствуй ему. Бедный народ!

«Бедный» и «несчастный» в словаре доктора Шулуциу звучали снисходительным упреком, выражением его терпимой, но безграничной гордыни. Он никогда не говорил и не думал про себя: «Какие они ничтожные!» — а только: «Ох, бедняжки, какие они ничтожные!»