Половодье

— Дорогой Кайюс, — обратился Шулуциу к своему секретарю, коренастому молодому человеку, которого, казалось, ждет большое будущее. — Будь добр, сходи и купи большой букет цветов, мы пойдем в гости к одной госпоже — ты, если хочешь, будешь меня сопровождать. А пока я оденусь… — И он обратился к собравшимся: — Извините, господа, разрешите мне удалиться.

Все поднялись с кресел. Доктор Шулуциу пожал всем руки, напоминая каждому в отдельности, что они должны снова встретиться в девять часов.

Кайюс вежливо проводил гостей и поспешил в цветочный магазин. Оставшись один, доктор Шулуциу сначала отворил окно, чтобы проветрить комнату от сигарного дыма, и вдохнул в себя свежий воздух. Потом закрыл окно, уселся в кресло и просидел так около четверти часа, пристально разглядывая свои крупные высохшие руки, которые, словно чужие, бессильно лежали на письменном столе.

Сомнений нет — его попросят помочь Паулю, который связался с бандой Карлика и тем самым скомпрометировал себя. Но вдове старого друга ведь не откажешь… «Иляна, вдова д-ра Титу Дунки», — вспомнил он ее подпись… Дочь великого Т. М., который открыл и его самого, — Т. М., в чьей конторе он еще юношей проходил адвокатскую практику, а эта странная девушка уже была обручена с Титу Дункой. Похоже, что, хоть они и были дальними родственниками, Т. М. скорей хотел бы видеть его своим зятем, но он вежливо уклонился, как уклонялся и от других соблазнов, и остался холостяком, без дома, без семьи, — так лучше, гораздо лучше. Он верил, что призван целиком отдаться своему делу, хотя порой и догадывался, что его сдержанность имеет и другие мотивы, более глубокие, и тот факт, что он когда-то был влиятельным министром, отведал упоения властью, не мог заслонить полностью те, другие мотивы.

Они-то и приходили ему на ум в часы, когда он чувствовал себя особенно старым. Илянка медленно всплывала в его памяти — изящная, красивая, светловолосая, в белой шелковой блузке и длинной, до земли, черной юбке, — его охватывало волнение при одном звуке ее шагов, он и теперь помнил нестерпимые перебои сердца, которые отдавались в висках, подступали к горлу, — неожиданное сознание того, что он не владеет собой, что он раб этой молодой девушки, подчиняется желаниям своего тела, своего сердца, оно бьется не как ему хочется, и дыхание не подвластно человеку, и горячий ток крови не послушен ему. Они требуют своего, и словно разум тут ни при чем. Его непомерная гордость страдала при мысли об этом внутреннем, затаенном и как бы неустранимом рабстве, которое иногда принимало имя женщины, в другой раз страха и редко — голода и холода. Но в особенности — имя этой девушки! И тогда он отвергал ее, чтоб доказать себе самому, что он безраздельно владеет хотя бы собой. Ведь нельзя владеть другими, если не можешь обуздать себя. И нельзя оставить в жизни никакого ощутимого следа, если не главенствуешь над другими. Поэтому он и пошел на самоотречение, начиная с наиболее трудного, потому что, возможно, любил ее или по меньшей мере она волновала его сильней, чем что-либо иное на свете.

«Я ничем не владел. Мною владели другие и даже те правила, которые я сам для себя установил. Теперь уже поздно, я могу только идти своей дорогой до конца, другого пути для меня нет. Мною владеет чуждая мне моя собственная жизнь…» Он опять вспомнил про письмо и сказал себе: «Я сделаю все, что смогу!»

В третьем часу пополудни доктор Шулуциу, одетый в строгий выходной костюм — черный пиджак, выутюженные брюки, — в черном пальто из дорогого материала, в твердой круглой шляпе, с большим букетом тщательно подобранных цветов, был похож на старомодного господина, принарядившегося для торжественного случая. Он шел по улице в сопровождении выразительной фигуры своего личного секретаря.

— Сделаем небольшой крюк, дорогой Кайюс, — сказал доктор Шулуциу, — у нас еще есть четверть часа, и к тому же для нас теперь прогулка не лишена интереса…

Они не пошли прямо, а, дойдя почти до префектуры в центре города, обогнули площадь по людным улицам, с тем чтобы потом выйти на улицу Ветров, переименованную в улицу королевы Марии, потом — на четыре года, во время хортистского режима, — в проспект Адольфа Гитлера, потом опять в улицу королевы Марии (вскоре улицу назовут именем маршала Толбухина). Она была обсажена кругло подстриженными акациями, еще в прошлом веке ее застроили мещанскими домами, перекупленными после первой мировой войны адвокатами и высшими румынскими офицерами. Один лишь дом Дунки не менял своих владельцев, пока внук Григоре не продал его в 1966 году некоему акушеру.

Эта улица, куда направился д-р Шулуциу, была тихой, пустынной, похожей на картинку с открытки: над домами с востока красиво нависала заснеженная гора. На других улицах текли между вокзалом и префектурой толпы народа, ожидая открытия зала, где должен был состояться митинг, назначенный коммунистами. Несколько групп несли плакаты, требующие покарать убийц и спекулянтов, а дома, заборы и даже тротуары были испещрены лозунгами, написанными крупными красными буквами.