Половодье

Этот огромный, грузный человек, съедающий за обедом по две курицы зараз или индюка и целый окорок убитого им же медведя, задвигал своими могучими челюстями и толстыми губами, провел по ним языком, предвкушая удовольствие от уничтожения ненавистных властей. Его толстая рука барабанила по ручке кресла, имитируя старинный марш Радецкого, который вспоминался ему всякий раз, когда он испытывал возбуждение. «Эге, — кричал он, убивая медведя, — эге, Гога (так звали его лесничего), когда я был фендриком у любимого императора, вот так и тарабанили — дум-дум! Давай споем и мы марш Радецкого, a fene egye meg[32]».

И оба, доктор Влад и лесничий Гога, напевали марш Радецкого, возвращаясь лесом домой во главе конвоя, который тащил привязанную за лапы к толстенной ясеневой ветке тушу медведя, причем голова зверя волочилась по земле… Победно звучал марш Радецкого, марш его молодости. А в обычные дни он ел, спал, просыпался, обделывал два-три интересных или неинтересных коммерческих дела, после чего шел в клуб, чтоб выпить водки, прописанной ему для здоровья (вероятно, не в таких больших количествах), играл в преферанс и снова после славно проведенного вечера и отоспавшись начинал готовиться к очередной охоте на медведей или диких кабанов.

Для политической игры он был хорош не только потому, что делал крупные взносы на выборную кампанию, но и потому, что был давно известен всем лесничим и загонщикам, всем легальным охотникам и браконьерам своими охотничьими успехами и своей жестокостью, что заставляло верить ему, считаться с ним и уважать его.

— Эй, Александру, я соберу всех браконьеров, дум-дум-дум. Посмотрим, как это им понравится. Они спустятся из лесов в своих зеленых беретах, украшенных заячьими лапками, и тогда ты увидишь, дум-дум…

— Инфляция убьет их, мы не должны сидеть сложа руки, — добавил Сержиу Андерко, директор банка «Пакс романа», — я за то, чтобы послать брата Александру поднимать народ. Инфляция и натиск!

Все они, потеряв терпение, были вполне согласны с доктором Александру Киндришем, предлагавшим радикальные меры, вплоть до воззвания к народу, вплоть до применения оружия. Одни из них были вынуждены вести переговоры с Карликом или платить ему через посредников, чтобы он их не трогал, чтоб его люди не грабили их, защищали их стада и предприятия. Они ненавидели его за установление своего рода монопольной власти, странной и незаконной монополии, которая обязывала каждого из них подчиняться ему. Но с другой стороны угрозы были еще страшней — профсоюзы, налоги, фабричные комитеты, обязательные общественные столовые и неуверенность в будущем. Потому и была предложена формула: «Карлик и правительство, беспорядок и террор» — словно заголовок некой прокламации-манифеста для подготовки «тотальной психологической войны», как выразился профессор Пушкариу, известный теоретик, доктор политических и нравственных наук Льежского университета.

— Господин министр, я предлагаю перейти в наступление. Брат Александру прав. Проголосуем и составим план.

Доктор Тибериу Шулуциу предоставил каждому высказаться — доктору Киндришу громогласно вещать, доктору Владу напевать марш Радецкого. Его терпение было не меньше их нетерпения. Ему хотелось, чтобы каждый поделился мыслями, кто категорично, кто осторожно. Он выслушивал самые рискованные предложения, любые предложения, чтобы иметь возможность без всякого труда указать им на последствия, когда все выдохнутся. Поэтому он высказывал свое мнение последним, и с таким искусством, что редко нуждался в дополнительных аргументах. До самого конца он оставался бесстрастным, как сведущий психоаналитик. Все обращались к нему, но каждому было предоставлено выговориться, и, лишенные ограничений, речи постепенно теряли свой реальный заряд.

Доктор Шулуциу был бесспорным руководителем, умеющим приберечь напоследок главное слово, когда у других уже слов не оставалось. Они выговаривались до полной опустошенности. Даже после сотен подобных встреч они продолжали поступать так же, несмотря на всю свою расчетливость, практические навыки и всем известную ловкость при других обстоятельствах. Странным было и то, что в его отсутствие все, за исключением доктора Киндриша, всегда готового до крайности воспламениться, бывали осторожными, сдержанными, подобными самому Шулуциу. Но в его присутствии заражались какой-то детский отвагой.

И на этот раз, когда запал речей иссяк, доктор Шулуциу заговорил, грустно глядя куда-то поверх толстых томов юридических книг.

— Значит, вы, дорогие друзья, предлагаете некое местное восстание? Чтобы мы расчистили дорогу на предстоящих выборах префекту-коммунисту?

— Как это, префекту-коммунисту? — спросил доктор Киндриш, застыв посреди кабинета.