Половодье

Встреча между тестем и зятем состоялась в один из прекрасных майских дней; после короткого проливного дождя выглянуло сияющее солнце. В большом дворе Дунки цвела сирень, и ее резкий горьковатый аромат был разлит повсюду. На темно-зеленых листьях еще сверкали капли. Пауль Дунка лениво развалился в шезлонге. Старик Дорош сидел перед ним в плетеном кресле, прямой и торжественный. За ним стояла Ливия, глаза ее распухли от слез. Дорош был глубоко задет болью и отчаянием дочери, унижен тем, что вынужден просить человека, которого не сумел полюбить, а теперь и не уважал. Оба эти чувства растворялись в сдержанном гневе. Его большой выпуклый лоб, который, казалось, скрывал высокие мысли, был сморщен, волосы более обычного напоминали львиную гриву, унижение делало его величественным; он стал похож на великих борцов за национальную независимость, бесстрашных «львов», героев сражений конца прошлого века. Он выглядел не как убитый горем отец, а как хранитель оказавшегося в опасности богатства.

— Прошу тебя, — говорил он, — подумай о своем поведении. Я приехал не только к человеку, взявшему на себя обязательство быть мужем моей дочери. Ради этого я бы с места не сдвинулся. Но ведь ты — я ни на секунду об этом не забываю, — ты сын моего старого друга, сын своего отца. Подумай об этом!

Пауль Дунка не изменил своей удобной позы, не почувствовал себя пристыженным — его скорее забавляла серьезность старика. Он холодно посмотрел на него, потом поднял взгляд на Ливию и сказал:

— Ничего не могу поделать. Она дура и наводит на меня тоску.

Дорош слушал его с удивлением. Он не понимал, как можно сказать такое о женщине, не понимал, что́ стоит за такими словами, даже если бы это было правдой.

— Я думаю, она достойная женщина, — произнес он. — Во всяком случае, она была точно такой же, когда ты брал ее в жены.

— Это правда, такой она всегда и была. Дурой, ограниченной, полной предрассудков, от какой нелегко отделаться! Но с меня хватит. Все. Пускай уезжает, не хочу больше ее терпеть.

Ливия разрыдалась, и старик, обернувшись к ней, закричал:

— Замолчи! Или уходи. Мы позовем тебя, если будешь нужна.

Ливия побежала в дом, неуклюже топая своими большими ногами. Она была до смешного беспомощна.

— Как ты можешь так говорить? Послушай, мой дорогой, ты потерял всякий стыд. Я более чем возмущен. Я озабочен. Я приехал сюда, потому что не понимаю, что случилось.

— Ничего не случилось, — сказал Пауль Дунка. — Ничего. Впрочем, пожалуйста, ты ведь знаешь, что у меня любовница. Я живу с другой женщиной — понимаешь, с женщиной, которая мне необычайно нравится.

Дороги был шокирован. Он застыл в кресле и с трудом проговорил:

— Знаю. Но не ожидал, что ты мне так беззастенчиво это расскажешь.

— Почему бы не рассказать, если это так и есть? Я не ханжа. Возможно, и ты знал, что такое страсть, только скрывал ее как нечто постыдное. А если не знал, то, значит, прожил напрасно.

Старик возмущенно встал. Он почти закричал:

— Бога ты не боишься! Уж коли нет у тебя стыда, так побойся хоть божьей кары!

Пауль Дунка рассмеялся.

— Я хочу тебе что-то сказать! — воскликнул он. — Бог умер.

Дорош застыл на мгновение. Он перестал ощущать гнев, унижение и боль. Он не верил своим ушам, он был как громом поражен. Бывший помощник статс-секретаря, известный юрист, был, в сущности, человеком простым, не знавшим ничего дальше своих книг по праву. Он не понял, что услышал известную цитату. Он знал только, что есть люди, которые не веруют в бога, но говорить, что «бог умер», — это показалось ему чудовищным, кощунством. Придя в себя, он разъярился.

— Ливия! — крикнул он. — Идем! Я не оставлю тебя здесь с этим сатаной ни на секунду!

Ливия разразилась пронзительными криками, но он наотмашь ударил ее по лицу и, схватив за руку, потащил за собой. Он даже не зашел в дом, чтобы взять свой багаж и шляпу; он решил никогда больше не возвращаться и не пускать в этот дом никого из своих близких.

На цветущих ветках сирени чирикали птицы, майский сад казался раем; Пауль Дунка почувствовал себя раскрепощенным и был доволен собой. Он поудобнее устроился в шезлонге, утопавшем в сочной, буйной траве.

Его страсть к Хермине не утихала, но он никак не мог уговорить ее съехаться с ним. Он купил ей дом, обставил его и приходил к ней ежедневно. Об их любви можно было сказать: если бы к этому еще и чувство!

Глава V