Половодье. Книга первая

Целый день не отступал от Касьяна Гущина. Требовал, чтобы взятую кустарями тысячу разложили на все село. Бобров не виноват, что мир допустил до грабежей. Мир пусть и отвечает.

— Сход не решал такого, — как от надоедливой мухи, отмахивался староста. — Не принимал постановления…

— Знамо, не принимал. А тыщу, милок, подай! — наступал тот.

— И потому платить не будет.

— Судиться с обчеством стану!

— Свидетеля надо. Кто у тебя свидетель? Кто?

— Сам Петруха подтвердит. Не откажется!

— Ищи ветра в поле! Кому отдавал тысячу, с того и требуй!

Бобров припугнул Гущина Марышкиным. Но и это не подействовало. Староста не дорожил ни ключами, ни почетом. Тогда Захар побежал за советом к лавочнику.

Поминов обошелся с ним круто. Вышел из-за конторки, где считал выручку, и мутным, бугаиным взглядом уперся в мельника. Будто бичом вытянул по сердцу:

— Дожил, говоришь, до того, что бьют принародно? А на кого обиду таишь? На себя гневаться надо! И я тебе не утешитель! У тебя Гнедко бок напорол в Галчиху ехать, у меня Рыжка прихрамывает советы давать!

К счастью, в лавке никого не было. Бобров мог не опасаться, что разговор, оскорбительный для него, станет известным в селе. Еще этого не хватало напоследок! Захар вкрадчиво проговорил:

— Уж извиняй, Степан Перфильич! И рад бы я, чтоб переиначить, да задним умом дела не поправишь. Учи меня, дурака старого, учи!

Поминов несколько обмяк. Выставил на прилавок бутылку вишневой, достал на закуску комок изюма. Выпили.

— Кто по морю плавал, сказывают, дескать, с тонущего корабля крысы бегут напропалую. Так и из Покровского. Скрылся квартирант фельдшеров. Тоже о свободе толковал. Мужиков к подушному разделу земли склонял, на учредиловку надеялся, — подбрасывая гирьку на ладони, говорил лавочник. — В Омск поехал. А сынок Володька пишет, что и там смутьянам крышка. Казаки не церемонятся с такими. Будь ты хоть сам министр. Вот как! И еще пишет, будто адмирал Колчак в Омске объявился. Я так думаю, что скоро все пойдет по-старому. Не долго пустовать царскому трону. Если правда, что Николай Александрович умучен большевиками, то дядя его, великий князь Николай Николаевич, взойдет на престол. К тому дело клонится.

— К тому. Как есть, к тому, — подтвердил Бобров. — А Ленина куда же с большевиками?

— Германцам отдадут. Мол, ваши они шпионы и забирайте их себе, — по секрету сообщил Поминов. — Кого ж германцы не возьмут, тех расстреляют.

— Вон как! Ну, Петрухе каюк! На кой ляд он германцу требоваится! Германцу башковитого подавай да хозяйственного. А Петруха — ни себе, ни людям. Энто все ладно, Степан Перфильич. Только как же долги? Вот он мне тыщу должен.

— Так ты что? Отдал ему? А?

— К примеру я, к примеру. Для понятия…

— Долгам тоже крышка. Откуда у большевиков деньгам быть? Все, что они занимают или дарма берут, сразу же проедают и пропивают. Голодные ведь сидят! Псы у нас жрут лучше.

— Жалко, что так. Может, государство того… из казны выплачивать будет?

— Не знаю, да только вряд ли.

— Так-так… А уж ты меня, Степан Перфильич, не забывай. Христом-богом прошу!

— Да не будь наперед шлюхой! — снова насупился лавочник.

— Правда твоя, правда. Несообразным был я. И потерпел через то. Ох, и потерпел, иродово семя!

После разговора с лавочником Захар Федосеевич еще больше воспрянул духом. Стал много есть и спать. И вскоре на впалых щеках снова заиграли вишневые прожилки румянца.

— На поправу пошел, — определили бабы.

32

Утром на Харьковской зазвенели, зарадовались бубенцы. Ударила по сторонам снежная заметь. Взбодренные морозцем и зычными, хмельными выкриками, кони стлали по ветру заиндевевшие, перевитые лентами гривы. Впереди, развалясь в кошовке и выставив напоказ свои новые валенки, ехал с вышитым рушником через плечо дружка жениха Ванька Бобров.

— Эх! Ух!.. — кричал он на Гнедка, лихо сдвинув на затылок шапку. В разгоряченное лицо Ваньки яростно бил снег. А ему хоть бы что! Пусть бьет! Не всякому выпадает такая честь, как Ваньке.

Прежде, чем занять почетное место впереди свадебного поезда, обошел он в селе стариков, которым приходилось отводить не одну свадьбу. Расспросил, что и как делать. У постоянного дружки, деда Калистрата Семенчука, взял Ванька «отпуск» — заговоренный дедом комочек воска.

Во второй кошевке — жених со свахой. Дальше — тысяцкий и бояре. Все выряженные, ошалелые. На большом боярине Якове такой же, как у Ваньки, рушник, а в петлице — астра из провощенной бумаги.

У солодовского дома поезд остановился. Сизым паром обдало ворота, возле которых толпился народ.

— Открывай! — звонко кричит дружка.

Во дворе молчат. Ванька соскакивает с кошёвки, стучится в ворота. И опять никто не отзывается. Дружка делает вид, что он не понимает причины неожиданной задержки. Пожимает плечами.

А над забором ощерились мужики. Хитро подмигнул Ваньке Илларион Бондарь, крикнул, чтоб все слышали:

— Выкуп давай! Выкуп!.. Нос чешется, чегой-то просит!..

— Выкуп! — пронзительно визжат охочие до веселых зрелищ ребятишки. Смеются бабы.