Половодье. Книга первая

— Моя бабка не даст окачуриться. Травы у нее и заговор особый. Из могилы человека подымет. А Проня — живучий, якорь его. Только дружков жалеет, что отстал. Теперь, говорит, в Расею подаваться буду, к своим.

Последние слова Гузырь сказал шепотом, метнув настороженный взгляд на дверь. Снова уныло заверещал сверчок.

В сырой полутьме пригона, обмазанного изнутри глиной, Роман увидел лежавшего на зеленой траве пёстрого телка, который лениво отмахивался от больших желтых мух. При виде хозяина телок круто повернул голову и замычал.

— Жалуется животина. Оно, будем говорить, каждая тварь чувствие имеет. Пахом бычок напоролся, — ласково заговорил Гузырь. — Эх-хе-хе, Романка. Попроведать пришел, заноза-парень. Ну, и что ж… Попроведаем, коли требуется.

Дед достал из яслей прикрытую соломой лестницу, ткнул ее в черную отдушину сеновала и полез первым. Роман, притворив ворота пригона, последовал за ним.

Касатик лежал на подстилке из шуб и старых, вылинявших дерюг. В головах у него была большая подушка с наволочкой цветастого ситца. На ней местами бурели пятна высохшей крови. Матрос хотел приподняться навстречу Роману, да дед пришикнул:

— Лежи, паря.

— Здорово! — просто, по-дружески сказал Роман. — Помнишь, поди?

— А то как же, — проговорил Касатик с придыханием. — Я, братишка, все помню, — и, помолчав, добавил: — Думал уж, пропадать мне ни за грош. А и тут нашлись дружки…

— Романка наш, свойственный, — тепло произнес Гузырь. — Я, паря, знаю его с малого. Ершистый. Теперь, однако, сурьезным стал. Пораненный пришел и с егорием.

— Воевал? — спросил матрос.

Роман качнул головой. Ему нравился этот плечистый парень в тельняшке с тонким носом и пепельными, немножко печальными глазами. Да, с таким можно, пожалуй, идти в огонь и в воду. Не выдаст.

— А нам жарко пришлось в Воскресенке. Настоящий аврал. Так бы ничего еще, да… — Касатик жадно схватил ртом воздух и уперся остановившимся взглядом куда-то в крышу сеновала. — Как они изрубили братву, сволочи! Которых так и не узнать было. Одно мясо… И девку не пощадили.

— Кто ж это, паря? — Гузырь подался к матросу всем телом.

— Шпана белая… На засаду нарвались наши разведчики. Мы ждем их в логах за Воскресенкой, а братвы уж давно нет в живых. Двенадцать их было, И Игнашка Кучев, дружок мой с «Республики», там остался. Орел! Такой целым кораблем мог командовать. В охране у Питерского Совдепа состоял. И вот тебе… Убили его. На куски иссекли.

— Мученик, — вздохнул Гузырь. — Страдалец, значится, твой Игнашка.

Наступила тяжкая тишина. Касатик повернулся на бок, закусив побелевшие губы. Дед смахнул со щеки нежданную слезу. А Завгороднему вспомнились Карпаты. Там тоже погибали люди. И случалось, что свои своих убивали. На виду у всей роты батальонный застрелил солдата за то, что солдат звал брататься с австрийцами.

— Неужели нельзя без этого? — заговорил Роман.

— Что?.. О чем ты? — встрепенулся Касатик.

— Да все о том же самом. О войне. Ну, скажем, немца бить надо. Он чужой, хотя немцы тоже есть самые мужицкие. Их тоже мобилизуют. А вот когда русский русского…

— Русские? И русские разные бывают. К примеру, я матрос. Меня можно по зубам. А сдачи не дашь, потому как он офицер. И во всем труба нашему брату. Вот так. А я хочу дать сдачи!.. Хочу!.. Вот ты — раненый, и, я — раненый. Ну, за что тебя продырявило, скажи?

— Да не один я. И других… Мало солдат покосило, что ли?

— За батюшку-царя, за мировой капитал кровь пролил. За то, чтоб крепче нас по зубам били. Вот за что! А я теперь за свой интерес воюю. За свободу. Бью всяких гадов. По зубам даю их благородиям! Ищу счастья народу!

— Ты, Романка, слушай Проню. Слушай, забубенная голова! Он плохого не скажет. Эдаким манером сущую правду загнул. Народу надо счастье искать. Всем. Чтоб и ты хорошо жил, и я. Так надо, паря. А у нас, значится, и соображения нету, где оно, счастье-то… Я бы вот вам побасенку обрисовал. Да и не побасенка она, ежели в самый раз я ей свидетелем был, якорь его!..

— Давай, дедушка! — Касатик снова откинулся на спину. Видно, еще не окреп парень.