Половодье. Книга первая

— У зятя своя голова. Я ему не указчик. — Кузнец круто повернулся и отошел в тень, к забору.

— Христопродавцев бить будем! — Антон лихо сдвинул картуз на затылок, подбоченился. — А ты, Марина, не квохчь! Никому твой Трофим не надобен. В солдатах и без него дерьма много. Говорят, по домам таких распишут, потому как штаны стирать хлопотно.

Добровольцы рассмеялись. Коротко хихикнул Жбанов. А остальным почему-то стало не по себе от показной Антоновой удали. Всем известна была в селе храбрость старшего сына Никиты Бондаря.

На крыльце показалась сумрачная фигура старосты. Одним взмахом руки он отбросил вправо помело бороды, как будто она мешала ему в эту минуту. Кинул беспокойный взгляд в толпу мужиков и потупил глаза.

— Полюбовное, значит, дело… Всяк сам себе хозяин: хошь иди, хошь дома оставайся, — заговорил Касьян. — Чтобы потом не пенять. Староста ни при чем, ежели какое неприятствие образуется.

— Чего толковать! Сами, поди, с усами! — сиплым, надтреснутым баском откликнулся в толпе шурин Мишки Жбанова Александр Верба. Он был одним из пяти уезжающих из Покровского добровольцев.

— Все тута? — спросил староста.

— Все.

— Володьки лавочникова нету, — заметил кто-то.

— Владимир Степаныч отдельно, на тройке, поедут, как офицерам полагается. Их в прапорщики произвели! — выпучив глаза, радостно крикнул Жбанов.

— Степан Перфильичу что! Он и в архиерейской карете сына отправит, на подушках, — с нескрываемой завистью проговорил Бондарь. — А тут свое дите отправляешь, да сам и вези в Галчиху, на своей телеге. Нету такого закону! Обчество должно дать подводу, казенную. Недосуг нам разъезжаться. Время-то вон какое горячее!

— Казна все оплатит. Не сумлевайся, Никита. Что причитается, все получишь. — Староста повернулся к Митрофашке, стоявшему за его спиной. — Как там говорится? Прочитай, чтоб все слышали.

Писарь достал из кармана пиджака помятую бумагу, расправил ее на ладони и, поднеся к самому носу, стал читать:

— «Временное сибирское правительство уплачивает: за шинель — 60 рублей, за сапоги — 25, пара обмундирования — 50 рублей!» А касательно подводы тут ничего не прописано.

— А ежели нет, так давай казенных лошадей, — ударил себя в грудь Бондарь. — Али плати от обчества за извоз!

— А ну их, батя! — желчно сплюнул Антон.

— Не твое дело! Понял? Мы ишо посмотрим: отдавать шинелку али нет. Сколько стоит? А?

— Шестьдесят рублей, — бесстрастно ответил писарь.

— Снимай шинелку, Антон. Ноне шестьдесят рублев не деньги. Сукна такого не купишь. Небось не замерзнешь до Омска. Снимай!

— Ладно, батя! Оставь! Не ехать же раздевши.

— Снимай!

— Хватит тебе!

— Снимай, говорят! Ух, Антон! Ух, ты! — Бондарь угрожающе сжал кулаки. Толпа заволновалась.

— Будет кипятиться-то! Кто знат, вернусь ли, — мягко ответил сын.

— Снимай! Зашибу, варначина!

— Отдай ему, сынок. Отдай! — умоляюще, сквозь слезы, проговорила Бондариха.

Антон оттолкнул от себя мать и с остервенением стал раздеваться, снял шинель, гимнастерку, сапоги.

— Возьми, батя! Все твое, а я и так… Подавись ты!

Бондарь подхватил с земли одежду сына, встряхнул ее и бросил на телегу. Уставил налитые кровью глаза на жену:

— Поедем, Авдоха! Эх, ты, варначина! Супротив отца родного! Будь ты проклят!

— Не дело, Никита, затеял, — покачал головой староста. — Срам один. И подвода, значит… На паре-то по песку недалеко уедут.

— Садись, Авдоха! — запальчиво крикнул Бондарь. — Садись! Зашибу, стерва!

— Он же дитя наше. Бога побойся, Никитушка. Горе мое, горькое… Ох! — навзрыд запричитала Бондариха.

— Одумайся, Никита! — Староста тяжело положил на плечо Бондаря руку.

Бондарь сделал не по годам шустрый рывок в сторону, выматерился.

— Е-эх! Пропади вы все пропадом! — прыгнул на телегу, и подвода, вырвавшись из толпы, скрылась в клубах пыли.

— Погоди, батя! Сочтемся с тобою! — крикнул вдогонку Антон. — Доведет господь, увидимся…

— Что ж это делается, люди добрые! — всплескивала руками Бондариха, на лице которой отражались и страх перед мужем, и жалость к сыну. — Люди добрые!

Кузнец затушил о сапог самокрутку, вразвалку подошел к Антону и, сняв с себя пиджак, повесил его на плечо добровольца.

— На! В Омске оденут, поди. Скуп батька твой. Из блохи голенище кроит.

— Спасибо, дядька! — смахнув ладонью вдруг набежавшие на ресницы слезы, проговорил Антон.

— Носи. Ты, поди, тоже человек. Может, и к другим пожалостливее будешь. — Гаврила повернулся и не спеша пошел прочь.

Вынырнувший из толпы дед Гузырь предложил Антону свои черевики:

— Все не босой будешь, якорь тебя! А я, значится, новые себе отделаю, любо-дорого! Шкурка телячья с третьего года на чердаке обитается…

У порога винной лавки скучал целовальник Тишка. Равнодушно оглядывая толпу, ждал посетителей. Заметив его худощавую, сгорбившуюся фигурку, Мишка Жбанов разливисто крикнул:

— Ребя-ты! К цалавальнику!.. Я плачу!

Добровольцы бросились к лавке, на ходу утешая и подбадривая Антона.

— Что тебе тятька! Поди, сам с усам!

— Живоглот он, вот кто такой. Душегуб. За копейку человека удавит.

— А ты, брат, не хнычь! Запомни его измывательство, и только! Понял?