Половодье. Книга первая

— Убег я от тятьки и, значится, лет двенадцать промышлял чем придется. Больше, паря, с черной работой знался: уголь грузил, дрова колол. А в Харбине подручным в мастерских нанялся. Да только недолго там пробыл. Под сокращению угодил. Так у них называется, когда выгоняют. Потом в Благовещенский махнул, якорь тебя… С Ванькой Флягиным дружбу повел. С артельным закоперщиком. Они в тайге золото мыли. Случалась и удача, только, значится, редко. А Ванька настырный был, заноза-парень. Давай, говорит, Пузырев, с нами. Золотишка, дескать, добудем и живи в свое удовольствие, любо-дорого! Позарился я. Шешнадцать их собралось, старателей, да я, дурак, семнадцатый. Вот и поперли на промысел. А в тайге — гнус, мошка заедает, якорь ее. Участок попал никудышний. Копаешь, моешь, уходишься за день, а золота — кот наплакал. Хотели вертаться обратно. Да потом Ванька-забубенная голова прослышал, что лиманское золото в Благовещенский везут. Давай, говорит, Пузырев, держись с нами, А их восемь, которые ограбить решились. Оно хоть и ружьишки у нас были, а с конвойцами попробуй совладай! У них, паря, винтовки. Да и с золотом двадцать казаков. Опасливое, значится, дело. А Ванька Флягин эдаким манером, чёртом, вокруг меня: ты, говорит, Пузырев, посчастливее прочих будешь…

— И ты пошел, дедка? — нетерпеливо спросил Роман.

— Как бы не так. Что мне, якорь тебя, жить надоело? А? Нет, не пошел. А они двое суток за казаками шли и застукали их на ночевке. Всех повырезали и тридцать пудов золота на лодки погрузили. Тридцать пудов на восьмерых, любо-дорого!

— Ушли? — Касатик коснулся рукой дедова плеча. Его тоже заинтересовал рассказ Гузыря.

— Проскочили мимо города Благовещенского. Значится, у всех на виду. Да… Спустились в станицы казацкие. А тут куда с золотишком денешься? Знают, паря, что розыски получатся. А на брата почитай по четыре пуда, якорь его! Поделили золотишко, взяли помаленьку с собой в котомки и подались, куда глаза глядят. На все четыре стороны. Остатное, значится, в мешках в воду спустили, в мелкой протоке, чтоб потом вернуться. А казаки покос делили и натакались на золотишко да по себе и разнесли. А когда дележ шел, потасовка была. И опосля из-за него, проклятого, много семейств прикончили… Ну, будем говорить, не дождались в Благовещенским золота и бросились отыскивать. На казаков убитых набрели. Кто-то возьми да и вспомни, что люди в лодках были замечены. И вызвал хозяин лиманского золота главного сыщика из Питера…

— Ага. Так, так… — торопил деда Роман.

— Сыщик и поехал по станицам. Спиртоносом сказался. Со всеми спирт пил. Ждал голова забубенная когда золотом расчет поведут. И дошел до той самой станицы. По пьяному делу казаки и похвалились, что у них золотишка много. Так… Значится, и сграбастали казачков. А дружков моих, что на разбой пошли с Ванькой Флягиным, у протоки поймали. Один Ванька утек, и того баба своя в Благовещенским выдала, как бил он ее без чувствия. Вот и разбогатели мужики. Все угодили на каторгу, любо-дорого.

— Жалко мужиков, — сказал Завгородний.

— Искали счастья и выходит, паря, не отыскали. Нету его в разбое. Да и не поймали бы старателей, что в том способствия для голытьбы. А Проня не себе, значится, ищет, а всем. Я, Романка, так понимаю, якорь тебя!

— Эх, Софрон Михайлович, правильный ты человек! — задумчиво проговорил Касатик. — Аж сердце ожег словом.

— Да вот слова — одно, а в жизни все навыворот, — произнес Роман. — Понять ее трудно, теперешнюю жизнь.

— Поймешь, братишка. Все поймешь!

Дотлевали последние угли заката. С востока наступала на Покровское ночь. Чья-то невидимая рука щедро рассыпала по небу спелые зерна звезд. И верилось, что этот посев взойдет завтра светлой утренней зарей.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

День сменяла ночь, менялись времена года, менялись власти, а по великой Сибирской магистрали шли и шли поезда. Кто-то составлял и ломал графики движения, кто-то вел, провожал и встречал эшелоны. Все так же нетерпеливо кричали на разъездах паровозы и судорожно вздрагивали семафоры станций.

Жизнь полосы отчуждения дороги внешне казалась спокойной, словно не было в России жестоких потрясений. И только серые с накладными карманами френчи чехов, заполонивших дорогу, да разбитые станционные здания, да трупы расстрелянных рассказывали о событиях, которые совершились и еще совершатся в судьбе огромного, неустроенного государства.

В начале сентября 1918 года по Сибирской магистрали тащились навстречу друг другу два поезда. Один из них — пассажирский, с аккуратными свежепокрашенными вагонами — вышел из Омска, провожаемый приветственными возгласами важных штатских и военных чинов и бравурной музыкой гарнизонного оркестра. На вагонах трепетали на ветру большие бело-зеленые флаги. Когда поезд прибывал на станцию, его оцеплял конвой со знаками различия Средне-Сибирского корпуса. И на площадке одного из вагонов неизменно появлялся пожилой, лысый мужчина в черном сюртуке. Он учтиво раскланивался по сторонам, изображая на трясущемся, заросшем усами и бородой лице подобие улыбки.