Польская линия

Я держал в руках две почти идентичные справки о «неподлежанию призыву на военную службу» Голика Семёна Юрьевича и Мигуненко Анастаса Петровича, ввиду того, что у Мигуненко «наличествовала» паховая грыжа, а у Голика — плоскостопие. Вроде, и подпись (неразборчиво!) врача призывной комиссии имелась, и печать военного комиссариата стояла в правом нижнем углу, заверяя, что это государственный документ, а не хрень какая, но что-то меня смущало. К «суконному» языку здешних документов я тоже привык, стало быть, нечто другое.

— Артур Христианович, посмотри, — попросил я Артузова.

Артузов, прочитав содержание, посмотрел печати, пожал плечами.

— Справки как справки. А что подпись врача не читается, так сегодня мода такая. В копиях пишут — подпись неразборчиво. Что тебе не нравится?

— Мы с Татьяной недавно на речку ходили, помнишь?

Артузов заулыбался. Про наши с Танькой хождения я емурассказывал, чем немало повеселил главного контрразведчика страны.

— Так вот, мы там с «белобилетниками» подрались, у которых диагнозы точно такие же. Справок не видел, врать не стану, с их слов говорю, — уточнил я на всякий случай. — Не странное совпадение?

Действительно, может и совпадение, но для чекиста все совпадения подозрительныи требуют дополнительной проверки. Артур еще раз посмотрел на оболтусов, на документы.

— Разберемся, — резюмировал главный контрразведчик страны. Аккуратно сложил справки и, под протестующие вопли парней, убрал их в карман.

Всех троих, и «белобилетников» и Ваську-конюха мы сдали в дежурную часть, благо, они брыкаться побоялись, да и идти недалеко — только дом обогнуть, а сами отправились в приемную Смирнова.

Написали рапорты и уже собрались уходить, как из кабинета вышел сам начальник губчека — небритый, с красными веками. Не иначе, всю ночь занимался арестованными контрреволюционерами. Кивнув, вытащил из кармана очки и взял в руки наши бумаги. Бегло просмотрев тот, где сообщалось о конюхе, ради шутки над столичным начальником, изранившем лошадь, спросил:

— Политику будем шить?

Я покосился на Артузова — все-таки, это над ним попытался «пошутить» Васька-конюх, но Артур только махнул рукой и скривился:

— Что с дурака взять?

— Тогда ладно, — сказал Смирнов и, как мне показалось, с некоторым облегчением, озвучил свою резолюцию: — В нарсуд.

Народный суд — это вам не революционный трибунал. Дадут за посягательство на социалистическую собственность год-два условно, и все.

— Только, Игорь Васильевич, из конюхов его гнать, поганой метлой, — вздохнул я, и покачал головой.

— В ассенизационный обоз, — внес предложение Артузов.

— Нет нынче ассенизаторов, старики умерли, молодежь на фронте, — угрюмо отозвался Смирнов. — Вон, из выгребных ям все дерьмо скоро в Днепр потечет, вся рыба сдохнет.

— Так вот и организуй, — предложил я. — Черкни записку в губисполком, пусть займутся, а ты людей дашь. И городу польза, и тебе.

— Слушай, товарищ Аксенов, а ты башка! — с восхищением произнес Смирнов. — Не зря тебя в Совнарком прочат.

— Прочить-то, может, и прочат, но кто же его отдаст? — хмыкнул Артузов.

Я посмотрел на Артузова, перевел взгляд на Смирнова. Ну, Артур-то, ладно, «особа приближенная», член коллегии ВЧК, а откуда начальник Смоленского губчека получает информацию? Предположим, о прибытии нашего бронепоезда он мог узнать у кого-то из приятелей, а обо мне? Скорее всего, есть у него в Совнаркоме какие-нибудь знакомые, поделившиеся слухами и сплетнями. Понятное дело, что Смирнов не выдаст свои источники. И я бы не выдал. Значит, нет смысла и спрашивать. Посему, я только махнул рукой и придвинул Игорю Васильевичу второй рапорт, где поделился своими наблюдениями о «призывниках» РККА.

Прочитав бумагу, Игорь Васильевич, снял очки и потер переносицу.

— Владимир Иванович, не в службу, а в дружбу… — начал он, а я, уже зная продолжение, пробурчал:

— Типа — допроси задержанных, установи фамилии коррумпированных врачей.

— Коррумпированных? — задумался на минуту Смирнов. — Это, от какого слова? Коррупция… Ага, латынь. Сейчас вспомню. Коррупция — растление, продажа. Так бы и говорил — продажных.

— Игорь Васильевич, ты какую гимназию заканчивал? — поинтересовался я.

— Вторую Виленскую, — ответил Смирнов.

— Верно, и по латыни самым знающим был?

— Да ну, не самым. Самый знатный латинист в нашем классе Колька был. Он и гимназию с золотой медалью закончил, и юристом потом стал.