Польские новеллисты

— А ты бы попробовал! Босиком и на одной ноге. Это только так кажется, что близко. Вовсе тут не близко. Вот мы камни передавали из рук в руки. Проносили от силы пять метров. А ты посмотри, сколько выдерживало. Первый день почти не чувствуешь тяжести, а через неделю руки как плети, а ноги словно свинцовые. Такие тяжелые, что шагнуть невозможно. Уже через неделю. Помнится, боксера к нам прислали. Парень двухметрового роста. Полутяжелый вес. Представляешь?

— Конечно, полутяжелый вес…

— Думаешь, он долго продержался? Куда там! Два месяца. И был готов.

— Испекся?

— Испекся. По конечно, умным его не назовешь. Куда там! Каждому эсэсовцу хотел угодить, носился с камнями как чумовой. Думал, что за это добавку дадут. А наш староста как-то говорит ему: «Ты, Стаховяк, польский боксер. Но в лагере надо иметь не только здесь, но и здесь». И он постучал по лбу. А когда Стаховяка во время селекции взяли, староста — хоть и шкоп, но душа человек — ходил его выручать. И всех спрашивал: не видали, мол, польского боксера? Но никто не заметил, был ли боксер в транспорте. И староста вернулся ни с чем.

Массимо обогнул барак и поравнялся со стоящими возле ревира. Он обливался потом. Тяжело дышал и скалил зубы от изнеможения. Они перехватили его взгляд, устремленный на них. Взгляд ничего не выражал. Глаза его были пустые и неподвижные, как у собаки. Теперь он ни за что не коснется другой ногой земли и знает, что до последнего издыхания не разогнет ее. Он не думал о том, что не добежит, что упадет в снег. Он думал о том, чтобы и на этот раз его не накрыли, не накрыли, не накрыли.

— Интересно, когда же — это, черт побери, кончится? Как ты думаешь? — спросил Зигмусь и зевнул.

Парень с обмороженными ногами не ответил, продолжая внимательно наблюдать за итальянцем. Он не мог оторвать взгляда от прыгавшего Массимо. Когда он смотрел, ему было отрадно и тепло. Наконец-то тепло! Он уже забыл о том, что в башмаки набилась грязь и распухли ступни. Что утром он снова будет кричать, когда встанет и попытается втиснуть их в колодки. А сейчас ему было тепло, какое это блаженство! Он сразу повеселел. И, оживившись, обратился к Зигмусю:

— Знаешь, чего мне хочется? Чего мне больше всего захочется, когда я выйду отсюда?

— Ну?

— Щей! Горячих щей. Браток! Мать так их готовит, что язык проглотишь! Голова закружится. Помидорчиков обязательно пару добавит. Прежде-то я терпеть не мог помидоров. «Мама, — говорил я, — это что, щи или помои?» Да, браток, нет ничего лучше щей с помидорами. А какие жирные! Невпроворот! Раньше я не любил жирного. «Мама, — кричал я, — мой отец не мясник, чтобы я ел столько сала». А отец любил. Он всегда говорил: «Стефек, водки не допей, жены не долюби, а в щи сала не жалей». Потом он распускал пояс и требовал: «Мать, нельзя ли добавки? И хлеба подай». Мать думала, что старик его со щами ест. А я помалкивал, хотя знал, что он этим хлебом рыбу на Висле прикармливает. Всегда там рыбачил. Такая уж натура. Что бы ни случилось, война не война, а он за удочки — и на Вислу. Помню, в тридцать девятом вернулся из плена, велел матери мундир спрятать и про удочки спрашивает, не сожгла ли их в печке. А потом ушел и вернулся только перед самым комендантским часом. Темно уже было. Разделся, прилег, покурил. Мать двух окуньков зажарила — съел. И говорит: «Ну, Стефек, война». Только и сказал. Вот какой человек.

— Смотри, — перебил его Зигмусь. — Винярек едет.

— Ага, едет, — встрепенулся парень с обмороженными ногами. — Значит, наш итальянец не поспел первым к финишу.

Массимо второй раз поравнялся с ними. Он знал, что проиграет в этом состязании, ибо Винярек ужо вышел с четвертого «поля» и раньше его явится к Беку. Ясное дело, ему сегодня не избежать мордобоя. Он без конца шепотом повторял чье-то имя. Кем бы ни была для него та женщина, она никогда бы не догадалась, о чем ее, далекую, он молит, на что просит вдохновить. Он был одинок. В лагере все одиноки и предоставлены самим себе. А симулянт одинок вдвойне. Это он ощущал каждым своим мускулом, скача по приказу капо ревира Освальда Бека трижды вокруг барака.

— Что там щи! — заговорил Зигмусь. — Когда я отсюда наконец выберусь и сниму эту полосатую пижаму, то буду знать, чего мне хочется. Девку себе найду. Знаешь, мать как-то послала меня в лавочку за овощами. Было мне тогда лет двенадцать. Да. Сворачиваю, браток, за угол к зеленщику, в руке двадцать грошей, и вдруг подходит ко мне дамочка из подворотни и спрашивает: «Куда идешь, малыш?». А я ей говорю, что за овощами, «А сколько у тебя денег?» — «Двадцать грошей», — отвечаю. «Маловато, — говорит она. — Как накопишь злотый, приходи ко мне. Ладно?» Да, неплохие бабы в нашем квартале. Эх, вот бы сейчас ее сюда! Славная была, говорю тебе. Значит, как только вырвусь отсюда, пойду к девчонкам. И уеду куда-нибудь подальше. Домой не вернусь. На кой черт? Все равно меня никто не ждет.

— Ну конечно, — сочувственно поддакнул парень с обмороженными ногами. — Раз никто не ждет…