Польские новеллисты

После водки лицо девушки стало красивее: губы слегка округлились, глаза засверкали, щеки немножко порозовели. Да и не только лицо: она изящно положила руки на стол, свела лопатки, выпятила небольшую грудь. И водку пила теперь уже без кривляния.

— Вы знаете, я много могу выпить!.. Все хотят подцепить женщину на водку… Но только не меня! Вы ставили первую четвертинку! Я поставлю вторую…

И он пил, заедая жестким, похожим на мочалку мясом, и больше не ощущал духоты, только немного раздражали струйки пота над бровями и потные руки. Его не рассердило, когда он заметил, что лесорубы и крестьяне получают водку в обычных бутылках, наливают ее в обычные стограммовые стопки (принципиальность официанта таяла перед «своими»). Когда лесорубы запели низкими мрачными голосами, он ощутил животное желание прижать к себе девушку. Он сделал было движение, но наткнулся на высунутый в качестве защиты локоть.

— Что вы, что вы?..

— Простите.

— Хорошо, — Девушка подняла указательный палец и приложила к румяному пятнышку на щеке. — Сюда можно поцеловать. Скорей, чтобы не заметили…

Он приблизил губы, защекотал пушок на щеке, и он почувствовал вкус молока, такой ощущаешь, целуя младенцев.

— У тебя есть жена?

— У меня? — растерялся он. — Не знаю… Не знаю, есть ли еще.

— Конечно, есть. А то бы не был такой сластена…

Она очень мило приподнялась, вытащила из-под себя сумочку, на которой все время сидела. С необычайным благоговением запудрила следы румянца на лице, еще толще накрасила губы. Все, что было в ней естественного, что проснулось под воздействием алкоголя, угасло. Стараясь казаться равнодушной — она наверняка подсмотрела это у известной киноактрисы, игравшей миллионершу, — девушка бросила на скатерть две зеленые бумажки с огромными печатями.

— Я должна была идти с подругой в театр. Но подумала… Да и у подружки зуб страшно разболелся.

— В театр?

— Ох, да это только местный театр!.. Ставят, наверно, какую-нибудь чушь… Ну, если, конечно, не хочешь…

Смущенный, он прислушивался к тому, с каким пиетизмом она произносит все носовые гласные, потом проговорил торопливо:

— Нет, нет. С удовольствием, пойдем в театр.

— Клара, война не протянется больше четырех лет… А что это? Четыре лучистые весны, четыре зрелых лета, четыре осени и четыре белые зимы… Ты и не заметишь, а твой верный Станко уже постучит у ворот замка…

— Ты успокаиваешь меня, муж и господин мой. А если ты воротишься весь в ранах или — не дай, конечно, бог — меня достойным, но и болезненным вдовством одаришь?.. О, я несчастная!

— Не плачь, прекрасная Клара! Я вернусь к тебе здоров и невредим, лишь ты мне верность сохрани! Четыре года — это ведь с лишком тысяча ночей… (смешок в зале). Молодежь — юнцы еще сегодня — через год-два господню волю ощутит… (смех в зале, аплодисменты), искушать начнет и токовать.

— Да что мне делать с ними! (не предусмотренная автором буря смеха). Куда им до моего Станко, который одолеет медведя, обгонит лань… Да и я не ветреница, охоча более к прялке, а не к танцам.

Актеры с трудом двигаются в картонной броне, то и дело задевая шаткие декорации.

У приезжего почти прошло опьянение, но усилилась головная боль и стало расти обычно сопутствующее головной боли чувство страха. Он отвел глаза от маленькой сцены, оглядел зал. Рядами — на бесконечно длинных скамьях — в невообразимой тесноте сидели люди. Болезненно сверкающие глаза, пальцы, впивающиеся в колени, раскрытые рты… Запах волглой одежды, пота, дыма тайком закуренных сигарет.

Со все возрастающим страхом он подумал, что взрыв доберется и сюда, ударит в эту стену сомкнутых тел, превратит их в монолитный кусок шлака… Он прикрыл глаза, и ему вспомнился кадр из какого-то документального фильма: стены раскаленного кокса, медленно осыпающиеся в вагоны…

— Скажи, Клара, Станко уж уехал?.. Я горю от нетерпения…

— Уехал муж мой Станко, уехал… Остуди свое сердце, Людвик, а то не хватит тебе жара на четыре года…

— О, хватит, Клара, до остатка дней моих! Хочешь отведать этого жара? Так иди ж в мои объятья, не противься, прекрасная Клара…