Польские новеллисты

Он не дождался ее ответа, но перед тем, как уйти, положил на барьер квитанцию на пользование ванной. С рыночной площади разбегались шесть улиц, все они через несколько десятков метров разливались в сады и поля. И снова эти каменные двухэтажные домики, воображающие себя виллами, и снова убогие дворы, в которых теперь уже лаяли тощие собаки. Прохожие тоже не вызывали у приезжего интереса. Ему хотелось отыскать в них прпзнакп нервозности, но он заметил лишь нескольких женщин в деревенских платках, выходящих из магазинов с большими запасами соли и свечей (все это могло быть совершенно в порядке вещей: деревенские бабы всегда делают покупки впрок). И когда путник совсем уже было разочаровался, он вспомнил, что обязан поступать нелепо. Только так он стал бы частичкой того города, из которого бежал и в котором люди предвкушали оргии, пьянки, самоубийства. Он зашел в галантерейный магазин, на глазах каких-то баб купил десять пар детских шнурков и вышел из магазипа с ощущением все возрастающего стыда. А ведь как раз сейчас и должно начаться, и это вопреки самоубийственной глупости всех этих людей вокруг, этих баб, почтальонов на велосипедах, администраторш с искусанными шеями. У парикмахера играло радио, но, когда он открыл дверь, кто-то равнодушно выключил его. Приезжий поднял голову и посмотрел на солнце: никаких Трещин на нем он не заметил.

Если станция была километрах в двух от рыночной площади, то костел еще дальше, да к тому же надо было взобраться на крутую гору. Костел был при монастыре, а монастыри — неизвестно почему — всегда любили обособляться и уединяться. В сравнении с никчемностью городка это имело, однако, определенные основания: святыня выглядела на удивление внушительно, а простреленный лучами солнца храм струился золотом. Мужчина не окунул руку в кропильницу, не опустился на колени против красной лампадки и тем привлек к себе внимание монахинь, возившихся у алтаря. Они были, как видно, чрезвычайно осторожны, хотя, может, и корыстолюбивы, потому что старшая из сестер (совершенно уже лишенных каких бы то ни было признаков пола) тотчас приблизилась к приезжему, шелестя тяжелым платьем.

— Вы паломник или турист?

С минуту он смотрел на нее в раздумье, не зная, что ответить. Наконец он заметил, что она встревожилась, и с излишней торопливостью проговорил:

— Путешественник.

— Вас проводить по костелу?

Он еще раз окинул взглядом костел, выстроенный в стиле барокко, и кивнул головой. Они шли мимо огромных картин, рассказывающих о каких-то ужасах: четвертование колесом, вырывание языков, вырезание грудей у женщин и размозжение половых органов у богобоязненных мужчин. Богатый цикл сцен, изображающих муки первых христиан, картин, которые не отличались эстетическим вкусом, зато писались с огромным внутренним смакованием. Растерзанное мясо напоминало о бойне, от сцен насилия пахло мочой, синие трупы приводили к мысли об анатомическом театре. Бесполая особа в чепце тоже говорила все громче и вдруг начала жестикулировать восковыми пальцами. Приезжий все пристальнее вглядывался в эти руки — старательно выхоленные руки старика.

— Сестра, а вы не играете на органе?

Монахиня замерла, словно в спину ей угодила стрела. Она повернула к нему удивленное лицо:

— Да… на фисгармонии…

— У вас такие ухоженные пальцы.

— Я вас не понимаю.

Приезжего на мгновение оставила его обычная выдержка. Он загородил спиной ближайшую картину, на болезненном лице его показались капельки пота.

— Такие пальцы любят касаться клавиш… Может, слишком быстро. А может, слишком быстро?

Монахиня отступила, мягко, незаметно, чтобы не спугнуть его.

— Вас раздразнили эти картины. Я понимаю, одной даме, смотревшей их, даже дурно стало. Вот именно так когда-то поступали с нами.

Приезжий уже успокоился, откинув пальто, он вытащил из кармана брюк старательно сложенный платок и, не разворачивая его, отер лоб. Потом повторил, усмехаясь: «Когда-то», — но это прозвучало как «извините». И только ради того, чтобы задобрить старую монахиню, он позволил проводить себя к главному нефу и усадить на скамейку с фарфоровыми табличками. На табличках были фамилии давно умерших хозяев этих мест, на что указывала старомодная форма букв. Не сидел ли он на кладбище истребления, длящегося вечно? Но он думал о другом. Время, когда жили обладатели фарфоровых табличек, вовсе не было добрым для трусов. Тогда, когда бойня работала годами, когда этапы последовательного втягивания в водоворот смерти были расписаны по годам, никто не сумел бы так, как это сделал он, отмахнувшись глупой шуткой, вдруг, за какой-то час, сбежать, бросить побледневшую женщину, которую он оросил, отречься от друзей, от которых он отрекся, проклясть город, который он проклял, и все это без малейшего ущерба для своей чести, ба, даже без малейшего угрызения совести. «Прекрати истерику! Мне же дали командировку!» Он закрыл глаза и притворился, что молится, потом встал и снова подошел к своей провожатой. Она укладывала бумажные лилии в мраморную вазу.

— Извините меня, сестра. Я впервые в этих местах.