Польские новеллисты

Оттуда она вернулась довольно быстро; предчувствуя что-то недоброе, я бросил свой товар и побежал по ее следам. На мусорной свалке лежали черепки от моих кувшинов, кувшинчиков — маленьких и больших, никуда не годных кувшинов и кувшинчиков.

Да. Все они были уродливы. Так же уродливы, как и первый из них, как и я сам, как и все, к чему я прикасался.

Я знал, что они уродливы. Но где-то в глубине души теплилась надежда, а вдруг ей они чем-то дорогп.

Но, по правде говоря, это были уродливые кувшины.

Мальчишки издевались надо мной вовсю. Насмешки прохожих еще больше их подзадоривали. Я шел, потрясенный каким-то неведомым мне до сих пор чувством, которого я не испытывал еще ни разу после своих неудач. Увидев меня, дети юркнули во двор, а люди пересталп смеяться. Остолбенев, они смотрели, как я сам разбивал на мелкие кусочки оставшиеся кувшины.

Я начал делать новый кувшин.

Он должен был быть последним, который я сделаю в своей жизни, последним и самым большим, чтобы грохот, когда я разобью ого, был громче, чем от всех других кувшинов.

Какое значение имело то, что во время обжига он вспучился и деформировался, что его форма становилась все более странной? Все это делалось помимо моего желания — я не мог справиться с этой большой глыбой глины, которая крутилась в моих неуклюжих руках. Ну и пусть. Чем будет уродливее, тем лучше.

К утру кувшин был обожжен и почти готов. Нужно было только покрасить его. И вдруг я поскользнулся на кусочке глины и нечаянно брызнул на него краской, которая разлилась по всей поверхности кувшина каким-то странным узором, непонятным рисунком, это в какой-то степени облегчило мою работу.

Я стоял на том же месте, где всегда продавал свои изделия, только на этот раз у меня был всего лишь один кувшин, но зато огромный. Я держал его в обеих руках. Несколько прохожих по очереди подходили ко мне и рассматривали кувшин. Нашлись даже покупатели. Но нет, этот кувшин не продавался. К тому же я знал, что все они, как всегда, насмехаются надо мной.

Наконец я увидел Монику. Она шла в лавку в обычный свой час и, как всегда, подошла ко мне, дружелюбно улыбаясь.

Пока я собирался бросить кувшин к ее ногам, она взяла его из моих рук и начала рассматривать. Сначала на ее лице появилось недоверие, а затем она посмотрела на меня так, как смотрела только на картины. Я не понимал, что она говорила.

Когда я пришел в себя, ее уже не было. Я увидел только, как она входила в свою лавку. У меня в руке были деньги, которые она мне сунула. Я побежал за ней. Перед лавкой я остановился, изумленный.

В витрине стоял мой кувшин.

И тут я понял, что он подходил к этой витрине, он был такой же странный, как картины, которые его окружали. И было в нем что-то такое, что притягивало взоры прохожих.

И тогда мне захотелось сделать еще один.

Я делал маленькие и большие, простой и сложной формы, но ни один из них не походил на тот. Иногда по вечерам я ходил туда и украдкой смотрел, как на самом видном месте стоял мой кувшин, за ним картины, а за ними — Моника.

Это был красивый кувшин.

Я начал ее избегать, перестал показываться на улице, где меня знали все. Несколько раз Семакова говорила, что Моника спрашивала обо мне. Я перестал выходить из дому.

Не знаю, сколько времени прошло. Семакова приносила мне тминный суп, а я сидел, прикованный к кувшинам. Как-то вечером мне удалось сделать такой кувшин, о котором я мечтал. Мне даже показалось, что он красивей того, с витрины.

Наконец-то я мог выйти на улицу, взглянуть ей в глаза, сказать что-нибудь приятное, сказать много хороших слов.

Но увы! Этот последний тоже был неудачный — достаточно было взглянуть на тот, который стоял среди картин и притягивал взгляды прохожих.

Я делал низкие, высокие, по все они были некрасивые, как и я сам, неуклюжие, как и мои руки, которые лепили и разбивали каждый следующий кувшин.

Тогда я понял, что никогда мне не удастся создать красивый кувшин и я никогда не смогу показаться ей на глаза. И мне захотелось еще раз взглянуть на тот удачный, на причудливый рисунок на нем. на Монику и уехать куда глаза глядят.

Когда наступили сумерки, крадучись я пробрался к лавке Моники. Еще издали я заметил, что витрина не освещена. Внутри не горел свет, как обычно в это время. Не было ни кувшина, ни картин, ни Моники.

С тех пор я перестал делать кувшины.

Некоторое время я работал на железной дороге. Затем я был пожарником. Сейчас работаю сторожем — охраняю магазины, лавки…

Иногда я задерживаюсь возле пустой витрины, где когда-то стоял мой кувшин, где были выставлены удивительные картины, а позади них, отгороженная от всего мира, сидела Моника.

Это в самом деле был красивый кувшин.

СТАНИСЛАВ ГРОХОВЯК Катастрофа