Польские новеллисты

Обменялись рукопожатиями, от Кривого Петра несло водкой.

— Все пьешь, дедка, — брезгливо заметил Филипп.

— А почему бы мне, парень, не пить? — прохрипел старик. — Дают, вот и пью. Если бы тебя угощали, ты бы отказался?

— Самогон пьешь, дед. Ведь в глаза ударяет.

— Ну и пусть ударяет, — миролюбиво согласился старик. — Не мне первому, не мне последнему.

— Вот именно.

— Что? — не расслышал старик, — Но до того, как ударит, я уж и так буду у своих, там, где звезды, — поднял он голову кверху.

— Э, оставь. Еще не одного молодого переживешь.

— Врешь, Филипок. Пусть меня колоколом придавит, если не врешь. Все знают, что долго не протяну.

— Никто, дедка, не знает, кому и что уготовано.

Старик потуже затянул ремень и, опустив голову, некоторое время шел молча. Они были уже неподалеку от школы.

— Хороший ты человек, Филипок, — сказал Кривой Петр. — Ты и должен быть учителем. Это ясно. Но ты не бойся.

— А чего я, дедка, должен бояться?

— Ну, что тебя убьют, как Алексея.

— Меня?

— Да, тебя.

— Кто и за что меня убьет?

Кривой Петр тихо засмеялся.

— Так я и говорю, чтобы ты не боялся.

— Много ты, дедка, хлебнул сегодня самогонки, а?

— Немало. Это хорошо, что ты вернулся оттуда.

— Откуда?

— Ну, из лесной сторожки. Они могли бы прикончить тебя.

— Не плети, дед.

— Конечно, плету. Ведь я тоже не верю, что они это всерьез говорили.

— Что?

— Что этой ночью выберутся за Насткой. Не верю, ей богу, не верю. Выпили, вот, наверное, и болтают смеха ради… Ты уж лучше туда не ходи, Филипок.

Филипп почувствовал, как его вдруг пробрал холод. Он тревожно оглянулся вокруг.

— Ты их знаешь, дед?

— Кого? Никого я не знаю. — Кривой Петр неожиданно раскашлялся, махнул рукой и прошел вперед несколько шагов. — Чего ты у меня спрашиваешь, — сказал он, захлебнувшись кашлем. — Настка их хорошо знает.

Филипп повернул назад и побежал.

— Пилипп! — закричал вслед ему Кривой Петр, — Пили-и-и-и!..

И снова пустое, голубое поле, над ним безмолвно застывшие звезды, а между звездами и снегом черная полоска леса.

«Далеко ли убежишь, парень? Надолго ли хватит тебя? Скверная история. Уже лучше пасть мертвым, чем добраться туда, где тебя не ждут, тебе это хорошо известно, как известно и то, что все это просто продолжение твоего притворства, твоего великолепного притворства. Смешная и грустная картина: человек, бегущий в никуда. Нет, парень, ты никого не убедишь, что действительно хочешь добежать до сторожки, что добежишь до нее, зная, что еще по дороге тебя могут прибить колом, что позавчера волки были на хуторе под самыми окнами Борковских. Я теперь даже не уговариваю, чтобы ты оставил всю эту затею. Я ведь знаю, что с тобой творится: пот с тебя льет в три ручья, и ты дрожишь как осиновый лист. Это все наш старый знакомый — страх. Если добежишь до леса, то и это уже будет неплохо. А потом придет конец притворству, ты сумеешь убедить себя, что все это ни к чему, что те в самом деле говорили «ради смеха», и ты вернешься домой, удивляясь своей глупости и довольный, что в конце концов ты в самом деле человек разумный. А если бы вдобавок сердце бы сдало и ноги подкашивались так, что не мог бы сделать и шага, ты был бы просто счастлив. Ну, беги, парень, беги — лес ведь близко».

Когда Филипп бежал мимо первых деревьев, все в нем дрожало от напряжения. С разгона он выбежал на лесную дорогу. Стало совсем темно. Лишь узкая полоска звезд между высокими кронами сосен да скрипучий утрамбованный снег под ногами указывали на дорогу. Филипп почувствовал, что сердце подкатилось к горлу и ноги стали ватными, будто из них вдруг вынули кости. Филипп побежал медленнее, перешел на шаг, а затем и вовсе остановился посреди дороги, тяжело дыша. Постоял так немного, напряженно всматриваясь в окружающую его темноту: ничего не видя в ней, он весь обратился в слух, однако ничего, кроме своего прерывистого дыхания, не слышал. Филипп сам не знал, как долго он так стоял, только чувствовал, как мороз забрался за мокрый воротник и пробежал по спине волнами дрожи. Только тогда Филипп решился пойти дальше, сделал несколько шагов, снег скрипнул под ногами, и Филипп снова остановился.

Так он, наверное, и замерз бы посреди дороги, если бы не забота о том, найдет ли он тропку, ведущую к дому лесничего. Эта забота отвлекла его мысль о настороженной тишине леса, которая страшила тем, что за ней притаилось, и которая не позволяла ему повернуть назад. Филипп шел краем дороги, стараясь нащупать ногой следы, отходящие в сторону, и думая о том, что он так и не найдет этих следов и придется ему пробираться через лес к сосновому питомнику. Наконец он решился свернуть, когда показалось, что зашел слишком далеко, что тропка осталась где-то позади. Он вошел в лес, который, к счастью, оказался не слишком густым, и на ощупь пробирался по глубокому снегу от дерева к дереву. Оказалось, что Филипп рассчитал совсем не плохо, так как вскоре вышел на поляну, над которой широким четырехугольником горели неспокойные звезды. Это и был питомник. Отсюда он уже без всякого труда вышел на тропку, по которой пошел увереннее и быстрее.