Польские повести

Свои первые шаги он делал в сложной обстановке, когда ему приходилось решать серьезные человеческие проблемы. К счастью, на помощь ему всегда приходил его здравый рассудок, который довольно часто брал верх над догматическими доктринами тех лет.

Его сильно тянуло обратно в город. Вначале он довольствовался частыми поездками на велосипеде за двадцать километров в уезд — в кино, на дискуссию в лицей, на спектакль передвижного театра. Позднее, когда он познакомился с Эльжбетой, он стал ждать возможности уехать еще нетерпеливее. На этот раз он надеялся уехать навсегда, потому что чувствовал себя здесь все хуже: все реже находил общий язык с людьми, которые его окружали, их мирок засасывал его, в то время как сам он рвался ко всему тому, что мы часто неверно, но все же называем «большим миром».

И тут его избрали председателем уездного правления. Это пришло тогда как спасение, как веление судьбы, которая дала ему почувствовать, каково житье в деревушке, на отшибе, и вместе с тем чудесным образом избавила от испытания временем: кто знает, остался ли бы он самим собой в этой среде. Та же рука судьбы преподнесла ему тогда дар, который в то время показался ему бесценным, — Эльжбету.

Теперь они оба видят эту женщину в различных ракурсах. Тот, первый, человек с головой орла, видит ее вписанной в озаренный холодным светом пейзаж, с горькими морщинками около губ, с увядшей улыбкой. Лицо женщины, которой уже за тридцать, измученной жизнью: работой, учебой, воспитанием ребенка и тем неустанным вниманием, которым она всегда окружала мужа, зная, как много волнений и тревог его терзают. Затем на это лицо накладывается образ девятнадцатилетней улыбчивой девушки с толстой золотой косой. Эта картина, светлая, полная живых красок, не хочет исчезнуть из памяти того, второго, мальчишки в выцветшей рубашке Союза польской молодежи.

Но первый покидает второго вместе с его юношескими мечтами. Он взмывает высоко в небеса, движимый глухим гневом, который затем переходит в сожаление: покинуто что-то молодое, свежее, простое, что теперь бесповоротно стало прошлым. Он уже не помнит ничего плохого, мрачного, горького, остались только теплые воспоминания. И хотя накопленный опыт велит взглянуть на прошлое иными глазами, он покидает эти места, испытывая печаль, стараясь досыта наглядеться на красные черепичные крыши, на известково-белые каменные стены и заросшие зеленью руины синагоги. Взгляд его жадно впитывает и другие картины: вид окрестных деревушек, все ярче зеленеющие луга и напоминающие шахматную доску поля, цветущие всеми красками лета… Но все это начинает заслонять пепельный клубок облаков, из которого выползает черная дождевая туча и, разрастаясь, все плотнее обнимает его, сжимая, точно чудовищный спрут, мягкими, не пропускающими воздух щупальцами. Потом вдруг все, унесенное вихрем танца, резко летит вниз, а он пытается крикнуть и не может, крик застревает у него в горле.

Он снова один. Даже когда приходит назначенный на 13.15 Бжезинский, а спустя час собираются все члены бюро, он, Михал Горчин, о д и н  в этой комнате.

— Один, — говорит он самому себе, словно речь идет о другом человеке, и произносит это вполголоса, как бы из опасения, что его могут услышать в приемной и тогда припишут ему очередное чудачество. Он понимает, что есть граница, до которой он может дойти один, даже, в случае нужды, вопреки себе и своей воле. Однако дальше необходимо уже идти всем вместе, он должен увлечь их за собой, иначе все его замыслы останутся лишь благим намерением, их можно будет, конечно, изображать в отчетах, но это будет не более чем идиллия, фикция, то, что называется грубой лакировкой действительности.

И Михал Горчин понимает, что он еще не убедил их в своей правде, в правильности и необходимости своей  л и н и и, хотя со времени памятного пленума, когда его здесь избрали Первым, он всегда старается помнить об этом, делает все, чтобы этого достичь, с мрачным, изнурительным исступлением работает по двенадцать — четырнадцать часов в сутки. Может быть, для неопытного глаза или у постороннего наблюдателя и создается при этом иллюзия общей активности, но он-то знает, что это лишь передвигание пешек в игре без партнера, в игре, которая не приносит ни малейшего удовлетворения или хотя бы веры в то, что он и его окружение как-то сближаются друг с другом.