Польские повести

Вот наконец и инспектор Бжезинский. Почти от самых дверей он идет, протянув ему руку и сдержанно улыбаясь. У него вообще хорошее лицо — гладкая, свежая кожа, густые седые волосы, старательно зачесанные наверх. Только глаза за стеклами очков — неожиданно живые, молодые и полные огня — свидетельствуют о том, что они принадлежат человеку, лишь случайно обладающему столь непримечательной внешностью, предупреждают, что вы имеете дело с индивидуальностью. Михал заметил это при первой же встрече и незамедлительно сделал соответствующие выводы, которые с точностью подтвердились: он очень быстро почувствовал в Бжезинском явно выраженное оппозиционное настроение. Он не переставал относиться к Михалу с искренней симпатией, но успешно ускользал от влияния первого секретаря, хотя тот именно его и старался прежде всего подчинить своему влиянию.

Вот и теперь Михал приветственно улыбается ему, и это не какая-то лисья улыбка, но естественное выражение удовольствия, вызванного встречей с человеком, о котором знаешь, что он собой представляет. Его позицию «по отношению к…» можно было безошибочно предвидеть. Обычно идеи Горчина вызывали реакцию неодобрительную, однако Михал умеет ценить сам факт сопротивления, что автоматически меняет его отношение к коллективу: из руководителя, отдающего распоряжения, он превращается в человека, который убеждает в правильности или необходимости того или иного решения. И тогда принятое решение становится решением действительно совместным.

Поздоровавшись, они сразу перешли к делам.

— Я знаю, что это ваш приятель, товарищ Бжезинский. Но вы взгляните на дело со стороны, холодно, трезво и даже, ведь это в вашем стиле, — Михал улыбается, — более принципиально. Ну, какой он член партии и активист с высшим образованием, если он на семинарах прекрасно рассказывает о материалистическом мировоззрении, а собственных детей посылает на уроки закона божьего.

— Вы не знаете, какая у него жена!

— Не знаю. Но это меня и не интересует. А то, что он прячется за спиной жены, на которую должен оказывать влияние, еще больше определяет его как человека бесхарактерного. Ему наплевать, что весь город смеется, когда во время крестного хода, в праздник, скажем, тела господня, в окнах его квартиры выставлен целый иконостас, и что таким образом он компрометирует также и нас всех.

— Я уже говорил с ним об этом… И не раз…

— Вот, видите!

— Да, дело тяжелое, неприятное. Для вас, товарищ секретарь, оно может быть и простое — отобрать партийный билет, прогнать с занимаемого поста…

Бжезинский находит десятки доводов в защиту своей позиции, причем речь идет не о защите близкого человека — его фамилия даже не упоминается, и вообще не о защите того или иного отдельного человека. Речь идет о принципе, о подходе к долу. Чем дальше, тем сильнее горячится Бжезинский, в то время как Горчин, казалось бы, поглощен своими мыслями и пропускает его слова мимо ушей. Но это обманчивое впечатление, именно Горчил руководил разговором, он хотел выслушать собеседника и выслушал.

— Я, товарищ секретарь, был членом бюро в течение всего выборного срока. — Инспектор Бжезинский снова заводит свою старую, уже известную Горчину песню. — Сразу же после воины я начал организовывать в Злочеве школьное дело и более пятнадцати лет работаю инспектором по просвещению. Так что у меня была возможность близко наблюдать всех тех, кто осуществлял здесь власть, или, вернее, то, как она осуществлялась. И меня радуют перемены к лучшему, которые я теперь вижу, радует, что я вижу на ответственных постах все более умных людей. По правде говоря, я не только наблюдал, но и сражался. Например, с Белецким. И не знаю, отчего так получается, но с вами я тоже редко соглашаюсь.

— Просто вы оппозиционер по природе, — подсказывает ему Горчин с улыбкой, впрочем, довольно натянутой.

— Да бросьте, что вы, — возражает Бжезинский, — я никогда не занимался искусством ради искусства… Хотя, может, вы и правы, это проникает в кровь. Видно, мы, партийные деятели, так уж устроены: чтобы научиться говорить, нам достаточно двух-трех лет, а вот молчать мы не можем научиться в течение всей жизни. И ко мне это тоже относится, хотя у меня уже седая голова. Но я не жалею, — он вернулся к серьезному тону, и с лица его исчезла полная сарказма улыбка. — Ведь и вас, товарищ секретарь, мне не раз удавалось удержать. Для блага дела.