Польские повести

Наверняка обо всем этом можно было сказать одно: товарищи из воеводского комитета, занимавшиеся Злочевом и принявшие решение послать туда Михала Горчина, как видно, сделали это сознательно, зная, кто такой Михал Горчин. Им была известна не только его биография, но и характер, а следовательно, и свойственный ему эгоцентризм в отношениях даже с самыми близкими сотрудниками, что в Н., конечно, мешало им, но в злочевских условиях могло превратиться из недостатка в достоинство. Однако это заранее определяло положение нового секретаря, делая его настолько отличным от положения его предшественников, что волей-неволей сразу же напрашивались вопросы, вроде: «Надолго ли хватит у него сил, чтобы играть главную роль?», «Сколько может человек, в некотором смысле одинокий и изолированный, выдерживать такое нервное напряжение, сосредоточивая на себе в течение многих месяцев, даже лет, все внимание окружающей среды?». И наконец, может быть, самый главный вопрос: «Как долго это будет необходимо и в какой момент должно наступить отклонение человека от этой сети высокого напряжения?» Ибо, если мы не хотим создания очередного мифа об общественном деятеле, мы должны честно предвидеть, что в некий момент наступает такая психическая усталость, которую не снимает ни двенадцатичасовой сон, ни воскресная прогулка за город.

Сам Михал Горчин даже теперь, к концу своего двухлетнего пребывания в Злочеве, не сумел бы дать однозначного ответа на эти вопросы.

На том, первом пленуме в Злочеве, когда он принимал в наследство хозяйство Белецкого, он даже не догадывался о существовании таких проблем. Длительное, гневное выступление Старика закончилось, правда, сильным оптимистическим акцептом и выражением искренней веры в силу местного актива. Однако это не смягчило принципиальной сути его выступления. Ясно было, что Белецкий существовал здесь не в вакууме, и большинство сидевших в зале подтвердило это мрачным молчанием. Никто не выступил с обвинениями против Белецкого. Никто не бросил в него пресловутого камня. Но не было ни одного выступления и в его защиту, чем в конце концов местные люди показали, каковы они сами, продемонстрировав свое равнодушие, душевную леность и отсутствие отваги.

«Как-никак, а все-таки эти люди несколько лет работали с Белецким, виделись и сотрудничали с ним ежедневно, наблюдали каждый его шаг, знали его недостатки и видели, как они толкают его ко все новым и новым выходкам, дающим пищу многоустой молве. А ведь за этим неизбежно следовала «слабость и беспомощность в организации партийной работы», как это назвал тогда Старик. И никто не сумел, а скорее не захотел противодействовать Белецкому. Покритиковать его на пленуме, хорошенько пропесочить всех этих окружавших его опустившихся людей, указать им на заседании бюро или хотя бы по-товарищески, за рюмкой вина, на то, что с ними происходит, не говоря уже о том, что проще всего было бы известить обо всем воеводский комитет партийного контроля, — с горечью думал тогда Михал. — Не надо было соглашаться на это назначение. Разве мне плохо работалось в Н.? И ни у кого там не было ко мне претензий, наоборот, меня хвалили. А здесь? Я здесь никого не знаю. На кого опереться? Кто захочет меня понять, раз им так нравятся эти порядки? Нет, я погибну здесь, точно погибну, раз и навсегда».

Так он думал когда-то, но он уже давно стал человеком, который не позволял минутным настроениям брать над собой верх. И теперь тоже, после кратковременной паники, пришло холодное размышление: «Со здешними людьми можно, а прежде всего нужно найти общий язык. Они, конечно, раскисли при Белецком. Это факт. Но в них дремлет могучая энергия. В конце концов все это люди, которые активно участвуют в нашем деле, верят в него. Здесь же еще в сорок седьмом году боролись с бандами, лилась кровь. Сколько из них держало тогда в руках винтовку, проводило земельные реформы и выборы новой, народной власти, сколько из них помогало основывать первые кооперативы? Сколько?»

Картина меняется. Михал отрывается от земли, взмывает в небо все выше и выше. Под ним движется залитое солнцем плоскогорье, а он, человек с головой орла, парит над ним, догоняя свою подвижную тень, сначала черную-черную, потом светлеющую у него на глазах. Увлеченный своим стремительным полетом, он не видит, как меняются внизу очертания земли, как перерезают ее овраги и реки, как мягко раскрываются глаза озер, колышутся зрелые колосья и прячутся от ветра и солнца высокоствольные леса с рыжими коврами осыпавшейся хвои. Так он и будет парить до тех пор, пока меж склонами высоких холмов, на самом дне котловины, не покажется знакомый городок. Да, вот оно, единственное в мире, на всю жизнь оставшееся в памяти, место, где он родился.