Польские повести

Сегодня, вспоминая все это, я могу сделать небольшую паузу, чтобы поразмышлять о природе человеческой. Могу и, пожалуй, даже должен. Тогда события, свидетелем которых я стал, шли единым потоком, не спрашивая, способен ли я их понять. Я стоял у ворот овина, и ни один колокол не зазвонил в знак того, что в моей жизни наступают перемены: что-то из нее уходит и сейчас войдет что-то новое. И солнце ни на миг не померкло, чтобы тенью своей провести черту между прежним мною, который понимал ровно столько, сколько видел, и мною новым, который с той минуты стал понимать больше, чем видел. Это были минуты величайшего открытия, открытия жизни других людей, той их жизни, которой я не знал. И вместе с этим открытием ко мне пришло еще и другое, не менее удивительное: оказалось, что я для себя самого теперь не только «я, Стефек», но еще и «он». То есть, стало быть, я могу взглянуть на себя со стороны. Сейчас я пытаюсь облечь все это в слова. Но дело не в словах. Мне просто захотелось высвободить из-под груды лет и сохранить эти минуты тревожного изумления и еще неосознанного прощания с детской цельностью моего маленького мира, не знавшего противоречий и жившего в полном единстве с большим миром. Именно та минута повинна в том, что я никогда уже больше не верил тому, что знаю. Это она научила меня мысленно представить себе незримое, далекое, находить нити, связывающие события, страдать из-за всякого рода неясностей, искать и догадываться, кому-то верить, а кому-то не доверять. Ах, если бы я мог все это предвидеть, я бы опрометью бросился от тех ворот. Но и предвидеть я научился именно там. Страдание мое было еще безымянным. Но теперь я знаю — тогда я впервые увидел предательство большого мира. До сих пор мир говорил мне, что делится со мною всем, что у него есть. Но я увидел, что это ложь, он был гораздо богаче, но держал это в тайне. Кончилось время доброго доверия.

Пани опустилась на колени. Склонилась над Яреком. Она вглядывалась в его лицо, а ее черные брови, сходившиеся на переносице, вздрагивали. Резким движением она положила руку на его голую грудь.

Он вскочил, словно его застигли врасплох, и часто, часто заморгал.

— Простите, хозяйка, я, я…

Та же рука легонько толкнула его, приказывая лечь.

— Лежи, лежи, коли уж так разоспался. Коров пасти надоело?

— За день набегался. Отвел их в хлев. Задал корма…

— Ничего, обойдется. Теперь уже все, все равно…

Она словно бы поборола в себе что-то. Уронила свою темноволосую голову Яреку на грудь и разрыдалась. Плакала она без слез, как бы зловеще. Ярек рывком приподнялся, хотел было высвободиться.

— Что с вами, хозяйка?.. Почему вы плачете?

— Ах, Ярек, Ярек, — сквозь рыдания задыхающимся голосом говорила Пани. — Ты уйдешь отсюда, я уйду, и все мы разбредемся кто куда. И никого-то, никого-то у меня здесь нет.

На полосу света легла черная тень. В противоположных воротах стояла Сабина. Я сразу узнал ее. Пани сорвалась с места, в растерянности вытерла рукой глаза, подняла с полу корзинку с яйцами. Ярек прошмыгнул мимо них, выскочил в сад.

— Мама, — жалобно позвала Сабина, — мамочка!

Она подбежала к Пани, обняла ее, прижалась щекой к ее лицу. Пани снова заплакала. И я отчетливо услышал ее слова:

— Не молись за меня, не молись. Ничего уже не поможет.

Ярека я нашел в дальнем конце сада, под огромным вязом. Он лежал на траве и с каким-то отсутствующим видом вглядывался в бездонную глубину яркой зеленой листвы. Могучий ствол вяза наверху раздваивался, а еще выше сквозь густое облако зелени кое-где проглядывали толстые ветви. Я сел возле Ярека и молчал, хотя в тот день мог бы спросить его о многом.

— Люблю я это дерево, — не спеша начал Ярек. — Ни человека, ни лошадь или еще какую тварь, ни дом, ни улья, а дерево, вот этот вяз. Иной раз приду, дотронусь рукой до его потрескавшейся коры и разговариваю с ним. Он для меня как человек. Если бы не этот вяз, я давно бы ушел отсюда, ей-богу. Умный он, все понимает.

— Плохо тебе здесь, Ярек?

— Эх, да что с тобой говорить, мал еще… Вроде бы и хорошо, да только…

И все же он мне все рассказал.

Правда, сейчас я не могу с уверенностью утверждать, что он говорил мне в ту минуту под вязом и что рассказал потом. Наверное, это покажется странным, но все, чему я стал свидетелем в тот памятный полдень, сначала как бы рассыпалось, а потом само собой нанизалось в единую нить образов, разговоров, моих собственных домыслов, и установить точно последовательность событий теперь я не в силах. Словно сейчас слышу я, как Ярек, повернув лицо к зеленому своду листвы, говорит вроде бы мне, а скорее самому себе: