Польские повести

— Пойдем, пойдем, дочка! — кричала она. — Пойдем к нему, заберем твое тряпье, а я уж спрошу, спрошу у него, можно ли обманывать сироту. Пойдем, пойдем, дочка, ничего мы тут не добьемся, сироте везде плохо. Один горы сулил, а как из кутузки вышел, все свои обещания позабыл. И другой, пропащая его душа, наобещал тебе, сиротка, наобещал…

Голос ее звучал теперь где-то за церковной оградой, постепенно затихая в отдалении, а мы, войдя на крыльцо, закрыли за собой двери.

Нам удалось уговорить Сабину лечь. В комнате у нее было тихо, и тишина эта испугала меня, — почему, я и сам не знал. Я долго глядел на тюльпан в кувшине, на один-единственный цветок, оставшийся от всего букета. Пламеневшее вечерним заревом небо еще пуще разожгло его и без того жаркие краски. И мне показалось, что сейчас, на моих глазах, он все шире и шире распахивает свои мясистые лепестки, выгибает их и, не скрывая жадности бесстыдства, дерзко усмехается. Темные подтеки на его пурпуре раздражали своим сходством, — с чем? — они напоминали чью-то широко раскрытую смеющуюся глотку.

— Где твои зверушки? — вдруг спросил я.

И тут же пожалел об этом, потому что на глазах у Сабины показались слезы.

— Белочка убежала, — тихо пожаловалась она. — А заяц вчера внизу, на кухне, прыгнул на раскаленную плиту, и отец его, чтобы не мучился… — От горя она с трудом могла говорить. — Один ежик у меня остался, но и он не хочет вылезать из-под шкафа. Не слушается. О Стефек, теперь все против меня…

Она отвернулась и спрятала лицо в подушку. Удрученный и обескураженный, я сидел на стуле возле ее постели и тоже готов был расплакаться. Тихонько скрипнула дверь — это вышла из комнаты Эмилька. Еще мгновенье в комнате было тихо. Но вот Сабина, все еще пряча лицо в подушку, спросила:

— Ты когда-нибудь пробовал курить?

— Нет. Никогда.

— Неужели это может нравиться?

Слова ее не были вопросом, и я не стал на них отвечать.

Вдруг Сабина приподнялась на локтях и, глядя на меня лихорадочно блестевшими глазами, выпалила единым духом:

— Белочка все знала. И ежик тоже. И заяц, это он из-за меня… Ах, Стефек, Стефек, как хорошо, братик, что ты еще маленький… А то бы я не могла с тобой говорить. Все пропало… Глупая я в своей гордыне и всегда, всегда была грешницей…

Она уставилась в одну точку и говорила теперь так, словно бы меня не было.

— Святые… Великомученицы… Отец мне рассказывал… Учил меня… Дикие звери ручными делаются, ноги им лижут. А я, глупая, дерзнула, думала, что и я… Но пришел час расплаты, возмездия… — Голос Сабины угасал, переходя в тихий шепот. — Нет ни милосердия, ни спасенья. Хоть бы знак божьей милости, хоть какой-то знак… Не верю…

Она в изнеможении откинулась на подушку.

Я выбежал за дверь, свесился через перила.

— Эмилька! Пани, скорее!

Первой прибежала Пани. Она положила Сабине руку на лоб, пощупала пульс. И повернулась к нам.

— Идите, дети, играйте. Я посижу с ней, пока не уснет.

Как только мы спустились вниз, я сказал Эмильке:

— Давай пойдем на лесопилку, но только сразу же. Пошли?

— Да, что мама скажет?

— Все равно пошли. Я знаю, как помочь Сабине. Но давай пойдем вдвоем.

— Ну, пошли.

— А если тебя спросят, зачем пришла. Что ты скажешь?

Она задумалась.

— Директор забыл у нас свою корзину. Я ее отнесу.

— Это подойдет, — одобрил я. — Но только надо, чтобы ты там задержалась подольше.

— Тогда расскажу про Сабину.

— Ты что, с ума сошла! — испугался я. — Только не это.

— Ну, тогда я подерусь с Богусем.

Эта идея мне понравилась. И я не преминул похвастаться:

— А я положил Богуся на обе лопатки. И плюнул на него.

— Правильно сделал.

— А помнишь, ты говорила, что нельзя плевать на живое.

— Богусь очень противный…

— Ох, бабы, бабы! — протянул я, стараясь по возможности говорить басом.

План, который я обдумывал, слушая жалобы Сабины, должно быть, зрел во мне уже давно. Но только благодаря ей он вдруг обрел реальные черты. На лесопилку мы мчались словно на крыльях. Солнце уже село, но было еще светло. Мы обошли лесопилку и сбоку по плотине подобрались к директорской крепости. Дорогой я обо всем очень точно условился с Эмилькой. Она поспешила в дом, а я притаился за углом, возле окружавшей сад изгороди. Позади меня был крутой заросший берег, впереди — среди кустов дикой сирени проволочная сетка ограды. Я слышал, как зазвенел звонок — и Эмильке открыли дверь. Подождал немного. Перелез через сетку, спрыгнул в сад. Осторожно, стараясь не ступать по грядкам, где на разрыхленной земле отпечатались бы мои следы, направился к беседке. Приоткрыл зарешеченную дверцу, и мне захотелось громко петь от счастья. Ветка! Ветка была здесь! Она ничуть, ничуть не испугалась, тут же подошла и в знак дружбы слегка боднула меня. Я пощупал обвязанную белым платком ногу, и Ветка даже не вздрогнула, мне показалось, что опухоль на ноге совсем спала.

— Ничего, Веточка, скоро ты будешь здорова, — шепнул я, — а теперь давай помоги Сабине.