Польские повести

— Хозяин — человек хороший, да и хозяйка тоже. Это она со мной не всерьез. Кто я для нее, она хозяйка, в летах, а я всего-навсего работник, молод я для нее. С тех пор как Учитель ее бросил, белый свет бедняге не мил, ходит, как потерянная. И с Директором она крутила, а теперь Сабине на него наговаривает. И со многими здесь она любила и пошутить и погулять. Если бы не это, Ксендз все бы сделал, чтобы тут остаться, а так — что ему за радость. Уж такая она есть — глаз у нее такой, — всех к себе притягивает, потому-то никто на нее и не сердится, не может. Бедные они оба.

Учитель! Директор Пшениц! И еще какие-то люди. И то, о чем мне рассказывал Отец. И непонятные слова Альберта, там, на поляне. Словно бы рассеялся туман, поднялась завеса. Но то, что я увидел за нею, было куда более сумрачным и неопределенным, чем прежнее знание. И впервые в душу мою запало зернышко недоверия к Отцу. И он тоже…

— Ярек, Ярек! — кричала прибежавшая из сада Эмилька. Увидела меня и тут же забыла про Ярека.

На бегу схватила за руку, потащила к церкви.

— Ой, что было, что было, — повторяла она нарочито взрослым тоном. — Вчера тут такое творилось, папа спустил Альберта с лестницы и все кричал, кричал на него, а сейчас Хануля с матерью пришла и набросилась на мою маму, нет не Хануля, а старуха, а куда Хануля подевалась, не знаю. Сабинки тоже никак не найду.

Впрочем, мы оба знали, где искать Сабинку. Но Эмилька, должно быть, боялась одна туда идти. Солнце уже садилось за холмы, и деревья, окружавшие церковь, отбрасывали первые вечерние тени, а в самой церкви под тихое потрескиванье нагревшихся за день бревен танцевали едва уловимые, угасавшие отблески вечерней зари, смешавшись с нахлынувшими волнами сумерек. На узкой лестнице, ведущей на хоры, было тесно, и Эмильке пришлось отпустить мою руку. Она замешкалась, не зная, идти ли ей вперед или следовать за мной. Ей было страшно. Я придвинулся к ней поближе, и мы пошли рядом по узкому проходу. Эмилька шепотом заканчивала свой бессвязный рассказ:

— Директор дарит ей цветы, она их уносит и под картину ставит. Альберт принес ей вчера тюльпаны. Папа рассердился и выбросил их в окно. Сабинки в это время не было, папа запер ее наверху, на ключ… Я все тюльпаны потихоньку от папы подобрала и отнесла Сабине. А у Сабинки был жар, вечером пришел доктор и…

— Тюльпаны? — переспросил я. — Тюльпаны?

Даже тогда, в детские годы, мысль моя невольно уходила от того, что задевало меня слишком близко, невольно цепляясь за любую, ничего не значащую подробность.

— Тюльпаны, — подтвердила Эмилька. — Альберт все добудет, все, что захочет. Такой уж он человек.

Бедная Сабина! За все эти годы у меня было довольно времени, чтобы во всех подробностях представить себе тот путь, который она прошла со дня своей встречи с Альбертом у реки, до того мгновенья, когда мы с Эмилькой нашли ее наверху. О многом рассказывали мне и Эмилька с Яреком. Я вижу теперь, как одинока была Сабина в своих страданиях и тревоге, не дававшей ей покоя с той поры, когда она угадала в себе пагубную силу чувства, столь враждебного всем ее прежним понятиям и решениям. Она стремилась к святости и самоотречению, хотела жертвенностью своей перечеркнуть недобрые пророчества передававшейся из уст в уста семейной легенды о прабабке, продавшей душу дьяволу, но и это еще не все — она хотела спасти свою грешную мать, уберечь ее от геенны огненной, о которой с такой зловещей убедительностью рассказал неизвестный художник. Мрачные образы, плоды разыгравшегося воображения доставляли ей столько мучений. И вот в этот момент появился Альберт с его неукротимым и необузданным нравом, таинственный и своевольный Альберт, вселявший надежды на что-то новое, еще неясное, перед чем померк весь прежний тихий, невинный, бесхитростный мир, мир ее мечтаний, цветов и прирученных зверушек. Каким же предательством обернулись против нее все прежние замыслы. Сколько дней пришлось ей провести в горячих молитвах, чтобы потом убедиться в их бессилии. И эта ее борьба с искушением, с темным и нечистым желанием, таким же, какое она угадывала у грешницы на картине, у своей матери, тоже оказалась бесполезной и напрасной… И страх, и смутное предчувствие, что весь этот добрый и надежный мир, мир ласковой природы, где все, казалось, радовалось ее желанию стать святой, о чем она мечтала, читая жития, что мир этот скоро отвернется от нее, разочарованный и недружелюбный, станет чужим, даже враждебным…