Польские повести

Рассказывали, что на вчерашнем собрании Учитель так хорошо выступил перед людьми, что почти все «органисты» подписали прошение оставить «греков» в покое. Директор Пшениц тоже хлопотал за них, а представители власти, которые приехали в Село на машине, решили пока что отложить переселение и обещали передать петицию по начальству. Но вслед за взрослыми и дети сомневались в том, что дело на этом кончится. Некоторые говорили, что их родители готовятся к отъезду. То и дело кто-нибудь спрашивал у Эмильки: «Ну, а вы как, собираетесь?» У Эмильки дрожали губы, и я боялся, что она вот-вот расплачется. Я-то ведь знал, как тяжело ей покидать эти края.

На этот раз я добросовестно отсидел в школе все положенное время и вместе со всеми ребятами остался после уроков.

А дома — зловещее открытие Отца: утром, сразу после моего ухода, он обратил внимание, что овес выглядит как-то подозрительно. Отец не пошел на вырубку, а отправился в Местечко к ветеринару. Ветеринар отослал его еще куда-то, и там Отцу сказали, что в зерно подмешан яд. Ветеринар прописал лекарство и посоветовал заявить об этом куда положено. Лекарства Отец не достал и заявлять не пошел.

— Плакали мои денежки, — говорил он мне, вливая в глотку Огурчику отвар льняного семени, я помогал ему, но Огурчик и не пытался сопротивляться. — Что толку жаловаться, ведь я их с поличным не поймал. Но ничего, они от меня не уйдут. Я им покажу. Райка, — продолжал Отец, — умница. Она к этой дряни не притронулась. А вот этот дурачок…

Он погладил жеребенка по мордочке с забавными белыми полосками у ноздрей, покачал головой, вздохнул.

На этот раз мы уже с вечера устроились на ночлег в конюшне. Одно время Огурчику вроде бы полегчало, но к вечеру вид у него был самый жалостный. Отец строго-настрого приказал мне лечь спать. Я послушался. И все же то и дело открывал глаза и поглядывал на Огурчика. Он низко опустил голову, подогнул ноги и наконец повалился на землю. Я сорвался с места, но Отец сердито прикрикнул на меня:

— А ну, спи! Это ничего, что он лег. Завтра будет здоров.

Я понимал, что Отец обманывает меня, пытаясь утешить. Но глаза мои слипались от усталости. Вскоре я уснул.

Ночью мне почудилось, будто кто-то меня зовет. Но это не был человеческий голос, хотя в этом странном сне он как бы произносил не словами, а самим значением мое имя; это был высокий, режущий уши звук свистульки. Я сел. Над горящим фитильком лампы черными мухами вилась копоть. Тоненько и пронзительно ржала Райка. Огурчика не было. Не было и Отца. Я провел рукой по опустевшей постели, холодной и влажной от росы. Встал, вышел во двор, заглянул в дом, Отца и там не было. Я увидел его в огороде у плетня, который в нашем убогом хозяйстве заменял забор. Его присутствие выдал стук лопаты. Он стоял возле гряды, с которой недавно выбрали картошку, и, склонившись, выравнивал землю на могиле Огурчика.

— Почему ты меня не разбудил? — спросил я его с горьким упреком.

— Зачем? Ты бы все равно ничем не помог.

Он постоял, опершись о лопату.

— Добил я Огурчика, хотел стянуть шкуру. С падали и шкура-то негодная. Да и жаль его было, уж очень он мучился.

Я молчал. Глядевший с высоты месяц поблескивал на лезвии лопаты. Я смотрел на сероватую землю, на сверкавшее всеми звездами небо. Но земля не была землей, небо — не было небом. Бесконечная пустыня расстилалась передо мной, равнина, засыпанная пеплом. Мог ли я сердиться на Отца? Я сам был виноват во всем. Мне было невыразимо грустно и одиноко, даже земля под ногами казалась чужой и враждебной, я продвинулся на шаг, но лучше от этого не стало, и Отец с лопатой в руках, и горы, и звезды на небе — все вызывало у меня тоску. Я готов был сию же минуту уйти отсюда, с криком бежать прочь, бежать до тех пор, пока горячая волна усталости не вытеснит давящий холод несчастья.

— Папа, можно я пойду спать на чердак? — спросил я Отца.

Взял из конюшни шерстяное одеяло и дерюжку и по лесенке, прилегающей к наружной стене дома, взобрался наверх. Закрыл за собой вырубленную в крыше дверь и зарылся в душистом сене. Сквозь щели в обветшавшей крыше виднелись звезды. Возле самой трубы, там, где не хватало нескольких дранок, пробивались косые лучи месяца, искорками переливаясь в висевшей по углам паутине. А паук раскачивался на своей нитке — вверх, вниз, то мелькая на свету, то снова погружаясь в тень. Где-то позади меня, в сене, пел свою монотонную песенку сверчок, Мягкие теплые волны успокоения подхватили и унесли меня, Я уснул.

— Стефек! Стефек! — услышал я вдруг отцовский голос и почувствовал, как кто-то трясет меня за плечо. Еще не очнувшись от сна, я вскочил на ноги — в открытую дверцу чердака вливалось утреннее солнце.

— Стефек! — с лихорадочной поспешностью шептал Отец. — За мной пришли. Стереги дом, смотри за Райкой. Не бойся, я скоро вернусь.

— Папа, куда ты?

— Не кричи. Хотели и тебя разбудить, а я не дал. Не хочу, чтобы ты…

— Кто хотел? Кто?

— Сейчас некогда рассказывать. Сиди здесь. Не хочу, чтобы видел, как Отца…

Он потрепал меня по щеке, повернулся и исчез в маленькой дверце чердака.