Польские повести

Однажды наконец его взорвало собственное бессилие, он подошел, вырвал у нее из рук четки и разодрал на части и, как горохом сыпанул, расшвырял по углам в бешенстве.

Она не сопротивлялась, она, может быть, давно уже ждала, что он ее освободит от молитв, которые тянулись сколько уж зим, достаточно долго, чтобы понять их бесполезность, так долго, чтобы лишить ее воли, высосать всякую надежду и чтобы она уже не могла не молиться с приходом новой зимы. Может быть, она и молилась так упорно, чтобы он не обвинял ее, что она столь же бездельна, сколько и бесплодна. Так что, когда он вырвал у нее из рук четки, она почувствовала облегчение, облегчение и благодарность, потому что была слишком слаба, чтобы самой взять на себя этот грех. И она только сказала со вздохом:

— Молока, что ли, вскипятить?

Кто знает, не мешала ли ему мать своими молитвами мечтать обо мне, потому что с одиночеством он еще как-нибудь справился бы. Но вечные четки в ее руках отнимали у него смелость, склоняли его к покорности перед судьбой, которой мать уже отдала себя со всеми потрохами, и это еще больше его убивало. Рядом с ее четками отец чувствовал себя так, как будто он погряз в гордыне, хоть ничего подобного у него и на уме-то не было, было только одно — как-то пересидеть эти вечера, длинные и мрачные, прожить зиму, добраться только до весны и только бы не одному. Даже мыслями он не заходил далеко, смирялся, покорялся, так его эти четки ограбили в собственном доме, отняли жену, и ему нечем было меня пригреть, он только думал, что покачал бы меня на коленях, спел бы мне, повел бы в поле, на храмовый праздник, посадил бы на коня. Но и конь был не собственный, а господский, ноги у него были господские, господская шкура и грива, селезенка господская и господская гордость. Конечно, такого коня ему не найти было в деревне, в деревне не лошади, а одно горе и тоска, одна худоба, как будто они люди и болеют, как люди, своими конскими сердцами, печенками, ногами, и сны у них как у людей, и снится им, может быть, в их конюшнях по ночам, что они рождены для экипажей, для бричек, для колясок и даже для верховой езды.

Если барин проезжал на таком коне по деревне, то у всех был праздник. Люди выскакивали на дорогу, чтобы присутствовать при этом, им было стыдно даже вспомнить о своих делах, о своей одежде, дворах, конях, женах и детях, и они завидовали не только панскому коню, но и панской болезни, которая ехала с их хозяином в обнимку, запанибрата. Благодаря ей только и можно было видеть хозяина проезжающим по деревне, потому что, как только она начинала его душить, он садился в коляску и ехал куда глаза глядят, как будто хотел увезти свою болезнь в поля, как можно дальше от себя. Все остальное время он просиживал, запершись от слуг и от жены, и только на ночь выходил в покои. Даже была примета, что, если барин проехал, значит, будет дождь, и сейчас говорят иногда, когда идет дождь, что барин выгуливает болячки.

Я не знал барина. Я видел его один-единственный раз в детстве. Мы шли в поле с отцом, и по дороге нас обогнала коляска, пролетела в облаке пыли, едва-едва мы успели отскочить на обочину, и отец поклонился коляске, вернее, он поклонился пыли, которая стлалась следом за коляской. Потом он огорчился, как будто не мог себе простить, что не успел вовремя поклониться. И все смотрел на стелющуюся полосу пыли. А я чувствовал себя забытым, хоть и висел у него на руке. Только когда коляска исчезла в полях, он опомнился и спросил:

— Ты видел?

— Видел.

— А коня-то видел?

— Видел.

— Вырастешь, я тебя на таком коне покатаю. Хочешь?

Он сказал это так легко, как будто коня можно было вывести из нашей конюшни, а я особенно не задумывался над словами и сказал:

— Хочу.

И, только пройдя порядочный кусок дороги, он как бы невзначай сказал:

— Это был барин.

Однако я вижу, не в первый раз кстати, что, как только я начинаю говорить о себе, сразу всплывает отец и разговор дальше идет о нем, это выходит почти само собой, меня увлекает этот разговор, я сам бы охотно послушал, и мне не жаль забыть себя, я обещаю себе, что когда-нибудь мы вернемся ко мне, успеем еще, хотя кто знает, может быть, о себе-то у меня разговору кот наплакал, все только о нем, и поэтому я нарочно прикрываюсь его жизнью. Я с удовольствием замещаю свою жизнь отцовской, в ней я чувствую себя лучше, чем в собственной.

Может, кстати, мы вообще в чужой жизни чувствуем себя лучше, безопасней, покойней, тише, мы не тревожимся ни о чем своем, ничего не хотим, ни о чем не жалеем — как у Христа за пазухой. Только что не свои там. А из собственной нашей жизни нас вечно что-то гонит, в своей зияют пустоты и несбывшиеся надежды, в своей страхи, ссоры, хлопоты, в своей жизни даже мысли мешают.