Польские повести

— Угадал. Я мог бы и обыскать тебя, дорогой кузен. — Склонив голову набок, он похлопал себя по куртке, наверное, чтобы лучше расслышать, как позвякивает пистолет в кармане. — Но только сегодня служить мне больше неохота. Спать охота. — Он подчеркнуто широко зевнул и снова рассмеялся.

— Шпионишь за мной? — спросил Отец. Наконец и я отважился вставить слово:

— Папа, он с дерева свалился.

Альберт охотно подтвердил:

— Точно, с дерева! Стыдно признаться, но я задремал на посту и вот парнишка меня разбудил…

— На посту? За кем же ты охотишься?

— Охотник я плохой, тебе дорогу не перебегу. Я сторож. Много здесь развелось чужого народу, а нефть горит красиво.

— Папа, в селе пожар, — снова вмешался я.

— А как же, — согласился Альберт. — Горит, ясное дело.

— Что тебе ясно? — рассердился Отец. — И что это еще за чужой народ?

— Ты и сам знаешь, кузен. Православные. Греки. Они и подожгли.

Хотя Отец даже не дрогнул, но, может быть, потому, что молчание продлилось чуть дольше, чем того требовал ход беседы, я почувствовал, что он весь сжался, словно бы готовясь к прыжку.

— Пойди проспись, Альберт, ты болен, — сказал Отец тихо хриплым голосом. — Ты сам не знаешь, что говоришь. — Голос его дрожал от едва сдерживаемого гнева, речь то и дело прерывалась. — Стыдись! Ведь они тебе не чужие.

— Не чужие! — с горечью повторил Альберт. — Это они-то?

— Да, они. Они тебя приютили. Вырастили, выучили.

— И дали пинка, как собаке, когда мне надоело им угождать.

— Никто тебя не прогонял. Ты сам ушел, когда захотел.

— Ушел потому, что пришлось. Потому, что опротивели они мне. Потому, что тошно стало. Потому, что…

— Зачем ты так говоришь, Альберт. Ведь я-то знаю, как дело было. Ты просто обокрал опекуна своего, Ксендза, и удрал.

— Ксендз! Какой это ксендз! Поп он, поп!

— Был попом, попом и остался. Не всякий так легко меняет шкуру, как ты.

— Лучше бы ты, кузен, помалкивал. Иногда лучше что-нибудь и забыть.

— Запугать решил? Тебе хотелось бы, чтобы меня здесь не было. Небось думал, что обратно уже не притащусь. Останусь там, куда вы меня с Теткой упекли. Думаешь, я не знаю? Я все знаю.

— Ты болен. Ступай проспись.

— Не такой уж я больной, коли еще жив, как видишь, Другой бы на моем месте давно подох.

— Подох бы, если бы не наша помощь.

— Эх, помощь! Какая там помощь! И у тебя еще хватает совести так говорить? Все посылки вы отбирали тут же, на почте. За каждую передачу тянули с людей что могли. Неплохо нажились на чужой беде. Но ты со своими дружками делился по совести, что правда, то правда.

— Очнись, кузен, ты бредишь! Свою долю ты получил. То, что Тетка прислала.

— Да, два раза ты меня пожалел. Да ненадолго тебя хватило. Ты ведь и сам знаешь цену своим подаяниям.

— Ну какие там подаяния. Я тебе ничего не должен, да и ты мне не много заплатил.

— Много, Альберт, я ведь никому не сказал ни слова.

— Полно, родственничек, полно, дорогой. Скоро ты у меня запоешь по-другому. — Он глотнул воздух и выдохнул единым словом. — Доказательства?

В сумерках я увидел, как Отец едва заметным пренебрежительным движением руки словно бы оттолкнул от себя Альбертовы слова. Теперь он заговорил отчетливее, но еще тише, устало примирительно.

— Доказательств у меня нет. Но я и так знаю, знаю, как дело было. И ты знаешь, что я знаю. Я ведь тебя насквозь вижу. Ты еще перед войной начал здесь воду мутить. Хотел стать важной персоной. А тебя никто не слушал, Ксендз такому господину и начальнику просто дал пинка, и всего делов. Не понравилось, обиделся, убежал. Но в первый-то раз ты быстро вернулся. И тех, кто сюда пришел, и на наших и на своих стал натравливать. Дура Тетка… Думаешь, я не знаю, кто в Селе и в Местечке разносил сплетни, что-де браконьеры в лесу железные прутья сажают, железный горох на грядках сеют, зеленых зайцев тем горохом кормить хотят. Тетка давно на меня зуб имела, но сама бы она до этого не додумалась, кто-то ее, видно, подучил. А на кого эта болтовня была рассчитана? Местные и так все про всех знают. Знал и ты, на мое несчастье. Но новые твои дружки недолго были у власти. Ты опять просчитался. Во второй раз бежал. И когда все кончилось, снова сменил шкуру. Подлее этого ничего не придумаешь. Все свои комбинации, свою контрабанду ты сумел превратить в заслугу, героем стал, даже мундир заслужил… Лицемер проклятый… Альберт служака, Альберт паинька. Ну, брат, и расчетлив же ты! Я твоим судьей не буду, но помни, что есть люди, которые убили бы тебя так, без суда.

— Цыган? — спросил Альберт глухо.

— А хотя бы и Цыган. Это я сам видел. Но всего-то не знаю. Откуда мне знать, как и где ты выходил сухим из воды?

— Двух лошадей я ему оставил… — пробормотал Альберт.

— Сына убил, лошадь оставил. Одну лошадь. Хороша замена.

— Молодой, с бандитами снюхался, ходил к ним, докладывал. Поневоле пришлось…

— Сам себя успокаиваешь. Он харчи из Села приносил таким же доходягам, как я. А ты выслужиться хотел.

Альберт опустил голову, глубоко вздохнул. В наступившую было тишину ворвались голоса, доносившиеся снизу, из Поселка, отзвуки далекого смеха и пьяных выкриков.