Польские земли под властью Петербурга

Русская профессура и до 1905 года предпринимала усилия для разжигания конфликта с польской стороной. Безусловно, одним из продуктов этой продолжающейся национальной конкуренции и ощущения необходимости оправдать собственную позицию была высокая готовность профессоров, особенно гуманитариев, участвовать в политических дебатах по «польскому вопросу» и составлять целый ряд меморандумов о достижениях и задачах российского образования в Царстве Польском631. В этих публикациях варшавские профессора излагали свои концепции переустройства всей имперской системы, и идеи их были весьма отличны от взглядов их зачастую более либерально настроенных коллег в университетах внутренних районов России. Произведения этих варшавских профессоров характеризовались сильным чувством принадлежности к группе – к академической корпорации. Годы преподавания в Варшаве упоминаются и в позднейших мемуарах как формирующий личность опыт, а сплоченность бывших «варшавян» сохранялась и много времени спустя после окончания срока службы в городе на Висле. Существовала стабильная референтная среда, в которой варшавские профессора, в том числе и бывшие, оказывали друг другу почтение посредством юбилейных сборников, некрологов и кратких биографий, а широкой общественности стремились представить знаменитостей из числа своих коллег632.

Постепенно Императорский университет в Варшаве превратился в центр славяноведения (в широком понимании) и в оплот славянофильской и панславистской мысли. Варшавские профессора, такие как Иван Филевич, поддерживали тесные контакты со славянофильским движением в Москве и Санкт-Петербурге; историки Петр Лавровский, Иосиф Первольф и Александр Яцимирский составили себе репутацию исследованием славянских древностей633. История, культура и обычаи, литература и сравнительное языкознание использовались в качестве элементов для конструирования великой славянской общности. В Варшавском университете было много представителей теории единого праславянского языкового субстрата. Много было и представителей исторической школы права, участвовавшей в конструировании единого «литовско-русского государства» и, таким образом, провозглашавшей восточные области польско-литовской дворянской республики древним российским наследием634. В этом мировоззрении вероисповедание как определяющая черта принадлежности к общности отступало в большей мере на задний план: его по-прежнему исследовали и воспринимали как составную часть культуры, но не рассматривали как самостоятельный, отдельный от культуры критерий идентичности. Скорее, следуя традиции Иоганна Готфрида Гердера, считали, что в фольклоре и быте, т. е. в повседневных обычаях народностей, можно увидеть их подлинный, неискаженный «национальный характер»635.

Этот круг идей подвергся в период революции 1905–1906 годов значительной радикализации, и одновременно часть профессорского состава стала более политизированной. Студенческий бойкот и временное закрытие университета оказались переломным моментом в его истории, причем сразу в нескольких отношениях636. С одной стороны, он теперь и по составу своих студентов действительно сделался «русским университетом». В ответ на националистический тон профессоров польские студенты перестали записываться в этот университет и начали поступать в иные, легализованные во время революции, высшие учебные заведения637. С другой стороны, это имело значительные последствия и для профессоров. Их чужесть по отношению к окружающему городу и обществу усилилась, что, в свою очередь, порождало повышенное чувство общности внутри академической корпорации, а также приводило к требованиям последовательного превращения всего образования в Привислинском крае в национальное. В постреволюционной конфликтной ситуации в этой части империи подобный изоляционизм национальных общин (определяемых по этническому признаку) воспринимался многими членами профессорского состава как единственно разумный вариант.