Польские земли под властью Петербурга

Именно это позволяло им искать контактов и диалога с желающими сотрудничать элитами варшавского городского общества. Местные позитивисты и филантропы стали их партнерами, так как были готовы продвигать модернизацию мегаполиса в тандеме с властями. Кроме того, возможности для бизнеса, открываемые многочисленными стройками переживающей бум Варшавы, а также технократические проекты инженеров, играющих в этом буме одну из главных ролей, создали дополнительные пространства, где сотрудничество между должностными лицами и представителями местного населения протекало удивительно прагматично и бесконфликтно. Четкое, казалось бы, разделение между властями и обществом теряло свою однозначность в конкретных проектах городской модернизации, а жесткий, казалось бы, антагонизм между россиянами и поляками – улетучивался. Не в последнюю очередь это свидетельствует о том, что негативная оценочная интерпретация царского режима как инстанции, мешавшей обновлению города, несостоятельна. Наоборот, государственные акторы в аппарате муниципального управления отличались очень большой склонностью к интервенционистскому управлению процессами, которое по уровню своей инвестиционной активности отчасти далеко превосходило то, что было типичным для гонорациоров, заседавших в выборных городских думах. Эти государственные акторы внесли значительный вклад в превращение Варшавы в модерный мегаполис.

И все же именно в городском пространстве становятся очевидны границы того, что было общего у коренного населения и у имперской диаспоры. Общество имперских акторов в Варшаве, в котором доминировали русские, перманентно находилось в состоянии диалектического противоречия между контактированием и разграничением с окружавшими его польскими и еврейскими обитателями города. Повседневные встречи между ними в городской жизни, а также точечные пространства и моменты сотрудничества не смогли в конечном счете предотвратить формирования русско-имперского параллельного мира в Варшаве. Живущие в этом мире люди образовали для себя пространство представлений и действий под названием «русская Варшава», четко отличавшееся от тех образов города и траекторий передвижения по нему, которые были характерны для поляков и евреев. Здесь в конце XIX века возникла своя, в значительной степени изолированная локальная система самоорганизации, имевшая свою, отдельную институциональную структуру, собственные социальные и культурные иерархии, а также собственную, непохожую на чужие городскую топографию.

Кроме того, границы, отделявшие эту формирующуюся имперскую общину от местной царской бюрократии, были крайне размыты. Ведь в ситуации периферии представители сообщества, понимавшего себя как имперское, и представители государственного аппарата находились друг с другом в тесно переплетенных отношениях. Нарастающая институционализация российской колонии в форме клубов, ассоциаций и других форумов происходила в постоянном взаимодействии должностных лиц и общественных акторов. О разделении сфер государства и общества говорить в контексте имперской диаспоры не приходится. И все-таки начиная с конца XIX века стал обозначаться конфликт, которому суждено было полностью развернуться в период после революции 1905 года. В ходе радикализации национальных требований, формулируемых русскими лидерами общественного мнения, все больше ставился под вопрос наднациональный горизонт ориентации высших государственных служащих.

Этот ползучий процесс отчуждения проявился в одном из центральных культурных учреждений имперской общины в Варшаве. Императорский университет, его ректоры и деканы, а также часть его преимущественно русской профессуры все больше становились поборниками превращения империи в национальное государство. При этом в первый период своего существования данное учебное заведение, вопреки своей плохой репутации, сыграло важную роль в образовании польского студенчества. Но оно же было и местом постоянных, а с 1890‐х годов – обостряющихся конфликтов между студенческими кругами и преподавателями, которые, особенно на гуманитарном факультете, были настроены славянофильски. В то время как первые требовали «полонизации» преподавания – его языка, а отчасти и содержания, – последние выступали за первенство русского языка в том, что понимали как славяноведение. Конфликты в Варшавском университете укрепляли стремление к максимальной «национализации» системы образования и, следовательно, к строгому этническому апартеиду в империи в целом.