Польский бунт

С башни Лидского замка раздались хриплые звуки горна: тàтата-тарата-тà-таратàта-тарата – боевая тревога. Подхватив полы сутаны, ректор Флориан Крушевский поспешил к дому бургомистра, рядом с которым собиралась порядковая комиссия. По улицам бежали люди, спеша укрыться в своих домах; женщины причитали и громко сзывали детей. Не так давно прошел ливень; Крушевский оскальзывался на мокрых булыжниках и один раз сильно подвернул ногу, наступив в выбоину на мостовой. Когда он, ругаясь, добрался до места, то обнаружил, что там никого нет: все комиссары разбежались, секретарь даже не захватил с собой бумаги.

Ухнула пушка, и ректор невольно втянул голову в плечи. Та-татà-татà-тарàта-та-татà-татà-тарàта-та! Кавалерийская атака. Крушевский побежал к замку, запыхавшись, поднялся по винтовой лестнице на башню, где уже никого не было, и осторожно выглянул в окошечко, прижимая рукой сердце, выпрыгивавшее из груди. Сотня польских конников рубилась с казаками на противоположном берегу реки Каменки. Снова грохот пушечного выстрела; ректор перекрестился и прошептал короткую молитву. У него за спиной, со стороны города, зазвонили в набат: видно, где-то начался пожар. В это же время справа, вдалеке, послышалось неровное арпеджио горна: сигнал к отступлению. Метнувшись к другой бойнице, Крушевский успел увидеть, как ротмистр Сципион уводит свой отряд в сторону Мыта… Ректор спустился с башни на дрожащих ногах, цепляясь за стены, и побрёл домой.

Русские ворвались в город в седьмом часу вечера; по улицам зацокали копыта. В двери стучали рукоятками нагаек – казаки и драгуны располагались на постой. К Крушевскому явились двое бородачей с унтер-офицером и отвели его в кармелитский монастырь. Монахи в черных рясах с белыми плащами сбились сорочьей стайкой во дворе. Пришел русский офицер и объявил, что на город наложена контрибуция: евреи должны выплатить двести злотых, а ксендзы – сто. Приор ответил ему, что деньги в монастыре где-то были, но где – ему самому неведомо. Его тотчас схватили и увели; солдаты побежали в кельи, трапезную, ризницу, кладовые, перевернули там всё вверх дном; вещи выносили и складывали во дворе, а то и выбрасывали из окон. Крушевского же повели к старосте Москалевичу, чтобы допросить их о том, куда ушли отряды повстанцев, насколько они велики и кто их командир. В доме старосты тоже хозяйничали солдаты. Старостиха прижала к груди какой-то куль и пустилась наутек через двор; ее нагнал драгун, махнул саблей, отсек руку; куль упал наземь и запищал – то был младенец…

Простояв в Лиде пять дней, русские ушли оттуда, захватив с собой обоз; в обозе ехал Крушевский на положении пленного: кто-то донес, что он состоял в порядковой комиссии.

На переезд в Липнишки, до которых было двадцать семь верст, ушел почти целый день: после щедрых июльских ливней дороги развезло, речушки разлились и вброд их было уже не перейти, приходилось искать мост. После полудня, в самую жару, сделали привал, чтобы дать отдых лошадям, которых донимали оводы и слепни. В деревню прибыли уже к вечеру, когда солнце в нерешительности зависло над горизонтом, не зная, то ли ему скрыться, то ли посмотреть, что ещё сегодня будет. Люди с любопытством выглядывали в окна, но выйти к плетням не решались.

Фурманка, на которой сидел Крушевский, остановилась возле господского дома, прежде принадлежавшего Сапегам и Беганьским. Ректор слез с нее и наконец-то размял затекшие ноги. В комнатах было жарко и душно; жужжали мухи. Ожидая допроса, Крушевский вспотел и то и дело вытирал лицо и шею намокшим носовым платком. Прошло с полчаса, прежде чем двери раскрылись и оттуда вышел человек, показавшийся ему знакомым. Отец Флориан, несомненно, видел его прежде, но где? Когда? Он никак не мог припомнить.

Генерал-поручик Кнорринг занимал комнату с окнами на восток. Здесь уже царил полумрак, зато было прохладно; легкие белые занавеси на раскрытых окнах колыхались от ветерка. Кноррингу было лет пятьдесят, его волосы поседели (парика он не носил), уже наметившийся двойной подбородок упирался в черный галстук. Высоколобый, белобрысый немец, он вперил в Крушевского испытующий взгляд светло-серых глаз и спросил, понимает ли тот по-немецки. Крушевский ответил по-польски, что нет, и предложил латынь, на что Кнорринг учтиво ответил: «Non intellego». Послали за переводчиком, которым оказался некий шляхтич из Несвижа. На все вопросы, не касающиеся его лично, ректор отвечал «не знаю», ссылаясь на то, что он лицо гражданское и духовное, в военных вопросах не разбирается. Допрос продолжался недолго, поскольку Кнорринг, видимо, тоже утомился за сегодняшний день. Покончив с Крушевским, он сказал еще что-то переводчику, и отец Флориан уловил фамилию – Якубовский.