Польско-литовская интервенция в России и русское общество

В армии, насчитывавшей к началу осады свыше 12 тыс. человек[343], большую часть составляла конница, среди которой большой удельный вес занимали вооруженные свиты магнатов. Они не были привычны к осадным работам и не желали ими заниматься. Будучи мало дисциплинированными, они предпочитали грабить сельскую округу и, набрав добычу, могли вообще покидать королевский лагерь. Пехоты же для проведения серьезных осадных работ явно не хватало, а исправить этот недостаток не было возможности. В ответ на соответствующие просьбы гетмана король заявил, что не только не может нанять новых отрядов пехоты, но и не может полностью оплатить те, которые уже наняты[344]. Важным недостатком было отсутствие тяжелой артиллерии. Трех тяжелых орудия, доставленных из Витебска, и семи (по другим данным — девяти), доставленных из Вильны[345], было явно недостаточно, чтобы нанести серьезный ущерб такой сильной крепости, как смоленская. К тому же, как отметил в своих записках Жолкевский, наиболее крупные из них разорвало после нескольких выстрелов. За новыми пушками пришлось послать в Ригу[346], но они были доставлены лишь через несколько месяцев.

К этому следует добавить, что никакого заранее продуманного плана осадных работ не было. Лишь когда выяснилось, что Смоленск не хочет открывать ворота, гетман собрал на совет всех сенаторов, находившихся в лагере, чтобы выяснить, кто из них что знает «о добывании замков»[347].

Королевской армии, так организованной и снабженной для похода, противостояла одна из самых сильных крепостей Русского государства со стенами толщиной в 4,9 м и высотой 9,6 м и 38 трехъярусными башнями. Правда, регулярных военных сил в городе было немного. Смоленские дворяне находились в Москве и в полках Скопина-Шуйского, и «дворянскую» часть смоленского гарнизона составляли около 600 детей боярских из Дорогобужа и Вязьмы[348], а из четырех стрелецких приказов в городе оставался всего один (400 чел.). Однако к обороне крепости удалось привлечь более 2.000 посадских людей, около 600 человек «даточных крестьян», мобилизованных перед началом осады «с сохи по 6 человек с пищальми и топорами»[349], и достаточно большое количество «збежих крестьян», искавших в Смоленске укрытия от королевской армии. В первые месяцы осады этого количества людей было вполне достаточно для обороны крепостных стен[350]. Крепость была хорошо снабжена артиллерией и порохом[351].

Оценивая реальное положение дел, С. Жолкевский поставил короля в известность, что нельзя надеяться быстро овладеть крепостью[352]. Правда, начиная с 25 сентября/4 октября было предпринято несколько попыток штурма смоленского кремля[353], но, как представляется, эти штурмы были предприняты главным образом для того, чтобы показать серьезность намерений осаждающих и тем самым склонить население города к переговорам о сдаче. 5/15 октября в Смоленск был послан Богдан Велижанин (житель пограничного Велижа) с «листами» от короля и гетмана, предлагая сдаться и обещая от имени короля сохранность имущества, веры и обычаев осажденных[354]. Однако смольняне ответили отказом.

Земские старосты сообщали смоленским помещикам «в полки» о принесенной населением города присяге «в дому у пречистой Богородицы помереть, и города не сдать, и литовскому королю не поклониться»[355]. Некоторое время в окружении короля рассчитывали разрушить смоленские стены с помощью подкопов, но предпринятые попытки оказались безуспешными[356].

Надежды на достижение быстрого успеха с помощью простой демонстрации военной силы явно улетучивались, и возникала реальность долгой войны с неясными перспективами. Все это не могло не влиять на настроения политиков в лагере под Смоленском.

Смена настроений ярко прослеживается по высылавшимся из этого лагеря письмам литовского канцлера Льва Сапеги. Эти письма глубоко доверительного содержания, написанные собственноручно и предназначенные только для жены, дают уникальный материал для изучения представлений и настроений политической элиты Польско-Литовского государства во время смоленского похода. По свидетельству С. Жолкевского, Лев Сапега особенно настаивал на том, чтобы как можно скорее начать военные действия, и первый отправился со своим отрядом к русской границе[357]. Однако действительность вскоре заставила его взглянуть на положение дел иными глазами. Уже 7 октября он писал жене, что собравшиеся в лагере — это разбойники, которые не знают дисциплины, заняты грабежом и от них нельзя ждать хорошей службы[358].