Польское Наследство

А раньше она не была свободная? Взрослые люди (а Маринка по-прежнему относила себя к молодежи, по привычке) вообще говорят много странных грунок. Ну, свободная и свободная. Муж погиб на охоте. Он очень любил охоту. И не очень любил Маринку.

— Все отдал племянникам, — уточнила Эржбета.

— Ну и хорошо. Пусть хоть племянники его поживут в свое хвоеволие. А он не умел жить в хвоеволие. Я пыталась его научить, но ничего не вышло.

— Не болтай. Я тебе сейчас скажу кое-что, и прошу тебя… прошу тебя, Маринка… дура рыжая… воспринять это серьезно.

Маринка насупилась, вытянула ноги, скрестила их, затем разделила, и снова скрестила. И залюбовалась позой ног. Потом украдкой посмотрела на мать, поджала губы, ноги подтянула к себе и спрятала под скаммель.

— Ты спишь с Нестором?

— Мутер, это какой-то глупый вопрос. А ты с ним спишь?

— Мне нужно знать.

— Совершенно необязательно.

— Хорошо. Мое дело тебя предупредить. Ты можешь забеременеть.

Маринка захлопала зелеными глазами.

— А?

— Раньше не могла, а теперь сможешь. Так и знай.

— Ты что, к ворожихе ходила?

— Нет, не в этом дело…

— Если опять к ворожихе, то я, мутер, не знаю, что я сейчас сделаю! Что-нибудь некрасивое и страшное. Я тебя просила…

— Не ходила я к ворожихе!

— Ты, мутер, все время вмешиваешься в мои дела, и это просто неприлично.

— Маринка!

— Ну, что? Ну, Маринка…

Эржбета схватила ее за волосы. Маринка принялась было отбиваться, но мать притянула ее к себе, обняла крепко, и поцеловала в щеку. А потом еще раз. И еще раз, в другую щеку.

— Ну, вот еще…

По лицу Эржбеты текли слезы.

— И прости меня, за всё, — сказала мать.

Маринка не поняла, за что Эржбету следует простить, но на всякий случай кивнула — а то вдруг рассердится Эржбета, ежели ее не простить, а кивнуть — с Маринки не убудет.

* * *

А было так:

Сетка каналов Венеции в ту пору не достигла еще сегодняшней степени густоты, и сад за церковью Святого Августина у западного берега Кастелло действительно был — сад, а не тесный дворик. Согбенная старушенция, опираясь на кривоватую сучковатую клюку, прошествовала мимо сада, не удостоив взглядом людей, сидящих на садовых панчинах в тени платана. Повернув за угол, старая карга распрямилась и снова стала Эржбетой — на полголовы выше ожидавшего ее Бенедикта.

— Восемь человек, — сообщила она. — У двух в сапогах ножи. Лучник сидит на крыше флигеля, скрывшись за трубой. Есть удобная ниша рядом с садом, где мне можно встать. Будет лучше, если ты сядешь на скаммель боком к флигелю.

— Прекрасно, — сказал Бенедикт. — Вот бы мне теперь с духом собраться, а то что-то руки дрожат. Похмельный я.

— Вижу.

— Окунул голову в бочонок с холодной водой — не помогло. Иду по страде — заносит влево. Все-таки беспробудное пьянство не проходит даром. Нужно бы воздержаться на несколько недель, но это трудно очень.

— Уж это твое дело, — сказала Эржбета, но не строгим, а вполне дружелюбным, тоном.

— Что ж… Начнем?

— Сколько ты там просидишь?

— Не знаю. Зависит от того, что они задумали. Скорее всего после короткого вступления меня заставят подписать какую-нибудь бумагу.

— Отречение?

— Если бы была такая возможность, я привел бы не тебя, а полсотни пехотинцев. Нет, скорее всего меня попросят восстановить в правах кого-то из отлученных от Церкви. Какого-нибудь замшелого еретика. Аббат Доменико — не из тех, кто устраивает заговоры, он такой… хмм… непримиримый такой, борец за справедливость, как и все его друзья. Он знает, что я коварен и жесток, и это оскорбляет его эстетические чувства. А лучник для чего?

— Для твоей свиты, наверное.

— А, да… Если придется тебе его…

— …обезвредить…

— …да, правильно… Ты его не убивай только. Если получиться — в руку или в плечо ему… а то опять мне припишут убийство.

— За тобою числятся несколько.

— Несерьезно это! Не обращай внимания. Ладно… Пойдем, послушаю я, так и быть, претензии прелатов. Вызвали тайной запиской… конспираторы…

Аббат Доменико тем временем наставлял сообщников.

— Говорить с этим дьявольским отродьем нужно только вежливо. Будем терпеливы и смиренны, братья мои. Мы не требуем невозможного, или даже незаконного. Помните об этом. Мы всего лишь настаиваем, чтобы он исправил свою же ошибку. Не так ли, брат Лоренцо?

Лоренцо, в монашеской робе, с неопрятной бородой и нечесаными волосами, кивнул.

— С душителями вежливо говорить нельзя, — возразил отец Альфредо. — Бесполезно. Им можно только угрожать, или применять к ним силу. Кроме того, Бенедикт слишком невежествен, чтобы понять аргументы, которые мы собираемся ему предъявить. Люди, посвятившие себя теологии и естествознанию, держат ответ перед человеком, которому тиару подарили на день рождения, когда ему было двенадцать лет! Это позор! Скажи им, брат Лоренцо!

— Что говорить, — тихо сказал Лоренцо. — Я предоставлял свой трактат на суд коллегии. Три раза отклонили. Я пытался увещевать, ходил к влиятельным людям, меня выслушивали и соглашались, но добавляли при этом — без одобрения Папы Римского сделать мы ничего не можем. И вдруг это отлучение — как гром с неба.