Полтава

   — Чума его знает! Чёрту душу продал шведский король... Он одновременно бывает во многих местах, между которыми сотни вёрст. Да и все шведы характерники... А «станиславчики», — так Яценко называл сторонников Станислава Лещинского, — не скоро сюда соберутся... А ещё, — возвратился он к своему, — подумай, кум. Ведь царь... Пускай ты и купец, а верно служишь — тебя и посполитыми наградит. Не спрашивает, из какого ты сам рода. Такого хозяина надо держаться. А попробуй подступиться к нашему панству... Ты с каких пор пытаешься записаться в компут? Наше панство недавнее, корни в нём хлопские, а гонору много. Но «станиславчики» наших панов могут снова хлопами сделать...

   — Да, да...

Перед рассветом на скамье зашевелился Петрусь. Поднял голову — отец с купцом на прежнем месте, где уселись вечером.

   — А мне снился брат Марко, — сказал парень. — Будто приехал...

Старые и ухом не повели на слова молодого.

2

Корчмарь Лейба недавно перекупил за Ослом полуразрушенную корчму, которую быстро привёл в порядок. Он уже знал всех людей по окрестным сёлам, но бравого казака с быстрым звериным взглядом и тонким горбатым носом заприметил впервые. Однако будто кто-то шепнул корчмарю, что это запорожец. И правда. Во дворе под старой вербою, вросшей в низенький земляной вал, вздымались тугие конские шеи среди рогатых мирных волов да высоких «драбчастых» возов. Один конь — под турецким расшитым седлом, на другом — тёмные дорожные саквы.

   — Запорожец, бенимунис...[1]

Корчмарь пригляделся внимательней, не оставляя своих занятий.

Казак ничего не заказывал, а лишь присел — собраться с силами. Корчмарев сын поднял лоснящийся лоб, прикрытый круглой засаленной шапочкой, тоже не отрывая взгляда от редкого гостя. Под старым и бесцветным кобеняком у того — красные шаровары из дорогого сукна и синий жупан. Сабля украшена золотом. Ружьё за плечами — гетманскому вояке такое и во сне не приснится. А подобную саблю не зазорно прицепить к боку и бравому есаулу, не то что казаку. Сапоги выбивают подковами звон, хотя запорожец и не шевелит ногами. Только шапка на голове обычная, хлопская, — чтобы не бросаться в глаза красным верхом.

Корчмарь приступил поближе, с намерением расспросить, в каком походе добывают такое богатство.

Казак наперёд:

   — Когда церковь отстроили?

Корчмарёво лицо прояснилось: здешний казак! Да года два не бывал дома. К руинам рабочие люди приступили позапрошлым летом.

   — Ещё там много работы, видите, — живо отозвался корчмарь. — Ещё когда это...

   — Кто отстраивает?

Корчмарь даже оглянулся. Он туда стежки не топчет. Но спрашивают...

   — Гетманским коштом, видите... Эконом Гузь. На освящение сам гетман приедет. Так управитель Быстрицкий обещал...

Казак не отвечал. Поспешил во двор.

Сквозь узенькое стёклышко, засиженное в прошлые летние дни мухами, корчмарь увидел уже отвязанных коней.

Возле плотины собралось много возов. Скрипит чумацкий обоз, и местные хлопы торопятся в Гадяч на ярмарку. Широкий шлях за рекою пока что пуст. Манит подсохшей землёю. Над высоким берегом поднимается круглое, как мельничное колесо, солнце и слизывает тёплыми лучами с церкви остатки ночного мрака. Видны белые, будто сметана, стены и золотые, сверкающие — глазам больно — тонкие кресты.

Люди возле воды любуются виденным.

Запорожец поит в ручье усталых коней. Ему не по нраву это людское любованье.

   — Грех на душе... Потому хлопских денег не жаль!

Какой-то старикашка качает головою в изодранной шапке:

   — О! Сечь... Ага... Там язык на припоне не держат... Но бережёного и Бог бережёт... Здесь полно есаулов, есаульцев, есаульчиков...

Тем временем смельчака опознали:

   — Марко? Ты? Го-го!

Низенький парубок расставляет красные руки.

   — Я, — отвечает Марко спокойно. — А ты — Степан...

Парубок топчется на месте. Его круглое рябое лицо краснеет. Он ожидает смеха, но никто не смеётся. Кто уже готов спуститься на плотину. У кого возы далеко — те с интересом всматриваются в Марка.

   — Господи! — машет длинными руками Степан. — А мы с Петрусем...

Проезжие люди расспрашивают, чей это сын наведался домой.

Марко пробивается с конями на плотину, и нет ему супротивного слова. Запорожец.

   — Мы с его братом овечек пасли, — разводит руками Степан, не веря, что запорожца не обрадовали добрые слова.

Татарской стрелою взлетел конь на высокий берег. Внизу, возле речки, он развешал на голых деревьях ошмётки чёрной грязи. А наверху, на гладком месте, копыта высекли прозрачную пыль. Там раньше всего прочего просыхает земля. Другой конь, на котором привязаны дорожные саквы, не торопился. Марко ударил его нагайкой — он взвился, как ужаленный оводом, задрожал каждою жилкою, да повод не дал воли. Тогда животное будто застеснялось и уже ни на шаг не отставало от переднего своего товарища.

А тут уже и подворье. Вот, за валом... На широком крыльце — мать. Опустила ведро с водою. Солнечные зайчики от воды прыгают по высокому очипку, по лицу, по шее. Но больше всего — по белой стене. Тревожат петухов, выведенных рукою Петруся. Петухи, раздражённые, ещё сильнее выгнули крутые яркие хвосты. Не хвосты — колёса дебелых чумацких возов.