Полтора года

Это с ними бывает. Но теперь я, кажется, научилась отделять правду от россказней, выслушивая признания о страшных злодеяниях, которые они совершили или которые совершили с ними. Того, что с ними стряслось на самом деле, и без того более чем достаточно.

Теперь Веля другая. А может быть, просто стала самой собой, той, какая была до того, когда ее жизнь вдруг свернула в сторону и что было силы покатилась вниз.

Вот об этой изменившейся (или ставшей самой собой?) девушке и вспомнила она. Если удалось с одной, почему не получится с другой!

Но что нам прежний опыт! Для вторичного употребления он, как правило, мало пригоден. Снова изобретай велосипед. А от того, прежнего, разве только робкая надежда: тогда удалось, авось и сейчас?

Но хватит отступлений. Продолжаю.

Приход Люды в жизни группы ничего не изменил. Ее встретили спокойно, без любопытства. Может, поначалу Майка, или Тамара, или кто-нибудь еще попробовали к ней с чем-нибудь подступиться (я не заметила), но если и так, отошли ни с чем. Дружбы ей, по-видимому, никто не предлагал. Так и живет: среди всех и одна.

Если быть справедливой, так, в сущности, она не добавляет мне никаких хлопот. За все время — ни выговора, ни замечания ни от мастера, ни от учителей. Разве что иногда — двойка.

Недавно двойка по алгебре. Я подсела к ней. Моя память школьницы-отличницы хранит все, что в нее когда-то было заложено. Я объясняла ей принцип решения уравнений и все время чувствовала ее каменное, словно сопротивляющееся мне плечо. Я отошла в недоумении: да слышала ли она меня? Через несколько дней в дневнике — тройка. Ну и прекрасно, подумала я, не на пятерку же рассчитывать.

Итак, Люда не причиняет мне никакого беспокойства, делает все, что положено у нас делать воспитаннице. Но как равнодушно, как медлительно, как вяло! Иной раз хочется подойти к ней и встряхнуть хорошенько — да проснись же! А иногда смотришь, как она сидит одиноко, безразличная ко всем и ко всему, даже сердце сожмется: ну что с тобой, бедняга? Подойдешь, положишь руку на плечо. В ответ сумрачный недоумевающий взгляд: с чего это ты? И чувствуешь себя последней дурой.

Но неужели за все время не было ничего, что хоть ненадолго вывело бы ее из этого анабиоза? Ни-че-го. Если не считать Серого.

Время от времени в нашем дворе появляется Серый. Это крепкая малорослая лошаденка, которая привозит какие-то материалы для нашего производства. Почему таким допотопным способом, понятия не имею.

Однажды я была с девочками в столовой, дежурные разнесли первое, все принялись за еду. Вдруг Люда хватает ломоть хлеба и вскакивает с места. Я недоумеваю.

— Так Серый же, — объясняют мне девочки. — Вон он в ворота въезжает. Людка, она же чокнутая на лошадях.

Я, правда, замечала в тетрадях у Люды вычерченные бережной рукой силуэты лошадей. Вот и в этот последний раз, когда я подсела к ней, — рядом с не дававшимся ей уравнением с любовью выписанная конская головка.

Будь я директором училища, я бы, пожалуй, вот что: каждый раз, когда у нас появляется Серый, я разрешала бы Люде садиться рядом с возчиком и выезжать за ворота. Пусть проводит конягу до места, распряжет, почистит, задаст корму — мне почему-то кажется, что она все это умеет, — и возвращается обратно. Представляю себе физиономию Б. Ф., когда я выкладываю ему эту идею.

Недавно Люда спросила у меня (единственное обращение ко мне за все это время):

— А что это Серого не видать?

Его и в самом деле, кажется, давно не было, только никто, кроме нее, этого не заметил.

Девочка не стала мне понятней и после того, когда я второй раз, чего обычно не делаю, перелистала ее папку.

Они с матерью живут на небольшом полустанке. Мать стрелочница. Отец умер. В списке Людиных прегрешений главное — бродяжничество. Но есть и такое — воровство. Нас тут этим не удивишь. Но украла-то она — коня! Где, у кого, каким способом можно в наше время украсть лошадь? В папке об этом не сказано ничего. А в добром письме матери только вот что: «Раз утром захожу в сарай, а там лошадь. Откуда взялась? Людочка молчит. У нас и отец молчун был…»

Ну что еще о ней?

Когда вечером перед сном я им что-нибудь рассказываю, я изредка взглядываю на нее. Черные глаза-семечки неподвижны, лицо бесстрастное. Я быстро перевожу взгляд на кого-нибудь другого: мне нужна поддержка, иначе увяну. Как-то меня осенило: а что если рассказать что-нибудь такое, что зацепило бы ее, «лошадиное»?.. Долго ничего не приходило. И вдруг — «Холстомер»! Профанация, конечно, «Холстомера» — за пятнадцать минут… но другого не придумалось.

К сожалению, эксперимент не удался. На первой же минуте внезапно погас свет, И пока чинили пробки, в темноте, я досказала историю до конца. А на утро Люда была как Люда.

Еще одно отступление. Нет, не лирическое. Какая уж тут лирика, когда речь идет о Венере.

Я вошла к ним в спальню с адаптированным «Холстомером» в голове. Вообще-то к этим вечерним разговорам я так тщательно не готовлюсь. Большей частью — просто экспромт. Но на этот раз проверила себя с часами в руках: как-никак Толстой.