Полтора года

В последнем письме она писала, что все идет по плану. Документы в институт послала, зачислена в абитуриенты. Читает, зубрит, конспектирует — вот и вся ее жизнь. Маму видела только на вокзале. Прямо с вокзала — к бабушке. Ни с кем не встречается. Бывает только у Моисевны. Там все по-старому. Отец еще в тюрьме. Мать выпустили было из больницы, но вскоре забрали обратно. Только в компании некоторые перемены: кое-кто угодил в колонию.

Главное для нее сейчас (кроме экзаменов, разумеется) — Моисевна. Непременно нужно заставить ее учиться или работать. И она, Лара, этого добьется. Как-никак последние полтора года ее кое-чему научили.

Вот такое письмо.

Давно уже должно было прийти следующее. Но, наверно, она хочет как следует обосноваться на новом месте, а тогда уже — полный отчет.

Очень мне недостает этой девочки. И не только из-за Люды.

Сегодня, Валера, идем с производства, дождина хлещет, света не видать, покуда до корпуса дошли, все как мыши намокли. А я представила: это не я — ты по двору, в бушлатике казенном топаешь, под частым дождичком. И вот, может, не поверишь, а так мне тебя жалко сделалось, ну прямо не могу!.. Потом думаю: во дура ненормальная, сама вон где обретается, а он по воле гуляет, гитара на шнурке. Ну кто кого жалеть должен? Хотела сама над собой посмеяться, да все смеюнчики на тот день растеряла.

А ты меня жалеешь ли? Я, Валера, вот что вспомнила.

Мы с тобой из бара шли. Ты хоть и набравшись был, по тебе никогда не видать. А я по тротуару перед тобой, спиной к народу, выламывалась, чуть не на руках ходила, тебя веселила. Тут меня и цапнули дружиннички, ребятки храбрые — трое одной не боятся. Зачем к человеку, к тебе, пристаю. В милицию поволокли. Я из отделения вышла, почти ночь была. Могли и до утра додержать, да дядька хороший попался. У него дочка, тоже шестнадцать лет.

Я вышла, смотрю, на скамейке под фонарем сидит какой-то, голову руками обхватил. Понеслась к нему. А это вовсе не ты. Потом рассказываю тебе, как ханыгу одного за тебя приняла: думала, ты меня пожалел, дождаться решил. А ты говоришь: «Жалость унижает».

Вот так, Валерочка, я помню Все, а ты, ты помнишь ли? Это песня такая.

Ладно, проехали. Расскажу тебе лучше про здешнее.

Вчера уже лежим, Ирэн заявляется. Села. Значит, байка будет: Иногда она сама спрашивает: «Ну, девочки, про что сегодня?» Каждая с койки свое вякает: «Про шпионов!», «Про любовь», «Сами про себя расскажите». А одна обалденная всегда одно тянет: «Сказку?»

Сегодня спрашивать не стала.

— Расскажу вам про лошадь.

— Гос-споди! — говорю, да не тихо, про себя, а так, чтобы слышала.

У другой непременно спросила бы: «Что ты хочешь этим сказать?» А со мной — будто меня и нет. Ладно, перебьемся.

Эта лошадь, Валера, она все понимала. Может, даже лучше, чем человек. И такая у нее жизнь человеческая была. А потом из нее шкуру сделали.

Вот уже два дня прошло, а я все про эту лошадь думаю, и про ее хозяина, князя. А еще про одну девчонку нашу, Людку Шурупову. Сказать, за что ее сюда запятили, нипочем не поверишь. За лошадь. Она лошадь украла. Из цирка, что ли? У нее самой не узнать. Она если рот разевает, так только чтобы ложку сунуть. Если ей за каждое слово деньгами платить, так она на хлеб себе не заработает. А сама, знаешь, какая? На коня похожая. Нет, честное слово! Волосы черные, прямые, челка на лоб налезла, глаз вовсе не видать. И все молчит. Хоть бы заржала, что ли… А теперь так про нее думаю: может, она из-за лошади такая сделалась? Может, та лошадь тоже умная была и тоже померла? А она жалеет ее, никак не очухается?

Я раньше за дурочку ее считала. Взялась воровать, так уж на «Жигуленка» нацелилась бы. А сейчас, думаю, ты только не смейся, а ведь лошадь лучше. Она живая. Если бы мне покупать, я бы не «Волгу», я бы коня купила. И поехали бы мы с тобой на нем в деревню красивую, и жили бы там, никто нам не нужен.

А помнишь, ты тогда у Цыпы сказал: «Вернешься, я только то хочу делать, что тебе приятно». А если мне приятно в деревню, и чтобы конь, ты так захочешь? Я, Валера, знай: что ты захочешь, то и я захочу…

Иран встала, по классу пошла. К кому-то подойдет, а я пишу себе как писала — ко мне и не подумает. Ну и не надо! Ничего мне от нее не надо. Только неправильно: раз ты воспитательница, ты всех воспитывай. А она про меня один только раз вспомнила.

Нам задали про Катерину. Она говорит:

— И мы когда-то про нее писали. Интересно, что пишут о ней сегодняшние школьницы. Ну вот хоть Венера.

Пожалуйста, читай, не жалко.

А я про эту Катерину вот что думаю. Если бы она турнула под зад придурка своего Тихона и тому, Борису слюнявому, тоже наподдала бы хорошенько, а Кабаниху и вовсе в Волгу спихнула, вот тогда бы она была луч света. А так темное она царство, вот что.

Она прочитала, говорит:

— Оригинальная точка зрения.

Мне потом за эту оригинальную троечку влепили. Одна только эта трешка в дневнике и торчит, остальные все 4 и 5.