Полтора года

— Вот что я заметила, дорогая Ира: ваше обращение к воспитаннице всегда звучит как просьба. — Дальше — цитаты из меня. — «Пожалуйста… будь так добра… если тебе нетрудно…» Я рекомендовала бы другой тон, более соответствующий нашему профилю.

Я, в зависимости от настроения и обстоятельств, отмалчиваюсь, отшучиваюсь, бывает, огрызаюсь. Но сегодня я уже не «Ирочка» и не «дорогая», — а «некоторые». И не наедине, а прилюдно, на собрании.

— Некоторые из нас чрезмерно заботятся о том, чтобы завоевать любовь воспитанниц. В этом для них чуть не главная цель.

Камешек летит прямиком в мой огород. И я, едва она успевает договорить, тяну руку. Б. Ф. не обращает на меня никакого внимания.

— Вопросы методики, воспитания не будем решать на ходу, — говорит он. — Напоминаю: впереди у нас отчеты воспитателей.

Воображаю, что бы я наговорила, не заткни он мне рот! Да, хочу, чтобы любили, жажду, стремлюсь к этому, добиваюсь!.. А тех, кому это безразлично, я лично снимала бы с работы…

— Предлагаю перейти к следующему вопросу, — говорит Б. Ф.

«Следующий вопрос» я пропускаю начисто. Я думаю.

Да, она права: мне нужна их любовь, их доверие. Главная цель? Вот это чепуха. Но сознаюсь: в атмосфере холодности, равнодушия, нелюбви мне было бы трудно существовать.

А она? Ей действительно все равно, как они к ней? Боюсь, что да. Если она не видит в них людей (а она не видит!), ей и должно быть все равно.

И я пробую взглянуть на моих ее глазами. Ну хотя бы Маша-Герасим. Что видят ее глаза? Тупое, медлительное, бездумное существо, «кусок мяса». Это ее слова. Именно так охарактеризовала она моего бедного Герасима в случайном разговоре. А что увидела бы она, ну, скажем, в Жанне? Маленькую развращенную дрянь, ни проблеска души. В Венере? Вздорность, взбалмошность, сильную злую волю. В Даше? Нет, хватит!.. Я посмотрела вокруг ее глазами, и мне стало холодно и неуютно. И наш дом, с его кирпичными корпусами, прочным, на совесть, забором, тяжелыми воротами, показался мне унылым казематом. И словно не было уже тут ни цветов, ни деревьев, ни моей любимой лиственницы…

Но оставим сантименты. Подумаю-ка вот о чем. Этот ее холодный жесткий взгляд, этот сухой повелительный тон — достигает ли она, несмотря на это (благодаря этому?) чего-нибудь? О, да! Ее группа — образец послушания и исполнительности. Правда, чепэ, когда они случаются, яростны и неистовы. Однажды девушки забаррикадировались в классной комнате и довольно продолжительное время никого туда не впускали. (Б. Ф. был в отъезде.) Но такое редко. А в остальном — куда мне до Артамоши… прошу прощения — до Лидии Артамоновны с ее вышколенной группой! Так права ли я, напрочь отвергая ее советы, не вникая в ее нарекания? Может быть, она видит дальше, лучше меня, а я вольно или невольно идеализирую девчонок? Нет. Это знаю твердо — нет! Я вижу их так же ясно и трезво, как и она. Но ее глаза высвечивают только темное. Отдаю ей должное: темное она видит отлично. Но и только.

Нас могла бы рассудить, пожалуй, одна лишь статистика: у кого больше «вставших на правильный путь». Но такой статистики нет. Да и может ли она быть! Слишком много привходящих обстоятельств.

Я думала обо всем этом и, сама того не замечая, не сводила с нее глаз. Видимо, она в конце концов почувствовала этот неотступный взгляд и повернулась ко мне. Я нечаянно улыбнулась. Она недоуменно пожала плечами: с чего, мол? И в самом деле — с чего?

Вот что скажу тебе, Валера. Я ведь, когда дома жила, можно сказать, вовсе не думала. Нет, думала, конечно. А как? Вот, например, встану утром — что в голове? Хорошо бы уроки профилонить, а взамен того с Валерочкой своим повстречаться. Или иду к бабушке, всю дорогу гадаю: сколько она мне на этот раз отвалит — трешку? Пятерку? А вдруг десятку целую? Или про маму свою: как бы мне исхитриться, чтобы когда хочешь приходить, а она не нудила бы. Ну а больше всего, ясно, про тебя. Про тебя — это как продеру глаза и до последней секундочки, покамест не засну… А знаешь ли, Валера, что мне от тебя главное нужно было? Чтоб тебе хорошо было. А когда ты скучный, тогда мне, знаешь, как? Вот будто на солнце черный платок набросили. И тогда думаю, думаю, прямо голову сломаю: ну что мне такое сделать, чтобы Валерочку своего развеселить?

Вот такие мысли были. Других и не вспомню.

А тут не так. Вот сидишь, например, за машиной, строчишь и строчишь, руки свое делают, им думать не надо, а голова мается — то про то, то про другое, и думает, думает.

Вот сегодня маечки в горошек гнала, и вдруг — про Розу Гавриловну, инспекторшу свою, вспомнила.

Я к ней тогда давно уже заходить перестала. А ей без меня — ну ни жить, ни быть. То к нам домой забежит записочку оставит, то мать на работе разыщет, то ребятам во дворе накажет, чтобы непременно к ней явилась. А я не иду и не иду. Не до нее мне. Тогда она решила сама меня застукать. Не знаю уж, как узнала, где мы собираемся.

Помнишь, мы только за стол уселись, Петух в окошко выглянул, кричит: «Роза из колхоза!» Вы меня за занавеску пихнули. Я щелочку проделала, все видать.