Полтора года

Я протянула ей Ларино письмо. Мне это было легче, чем пересказывать его. Она прочитала. Подняла на меня сострадающие глаза.

— Плюнь, Ира, здоровье дороге. Если за-за каждой переживать!.. Мы на них жизнь кладем, а они…

Она говорила еще что-то. Я не слышала.

Из училища мы вышли вместе. Вместе сели в автобус. Она вышла на моей остановке, хотя ей нужно было дальше. Вместе поднялись на пятый этаж. Дверь открыл Дима. Они с ним остались в передней, я ушла в комнату, и сквозь полуоткрытую дверь слышала ее голос. Видимо, она излагала свою версию происшедшего. Мне было все равно.

В комнату вошел Дима. Е. Д., наверно, уже ушла, я не слыхала. Он взял из моих рук письмо, оказывается, я так и держала его всю дорогу. Я хотела сказать: только, пожалуйста, пожалуйста, без комментариев. Но я не успела открыть рот, когда в меня воткнули длинную острую иглу. Она вошла в меня против сердца, проткнула его и вышла с другой стороны. Но не ушла, так и осталась, позволяя мне сделать самый маленький, чуточный вздох, которого еле хватало, чтобы остаться среди живых.

«Скорая» приехала через сто лет. Толстый молодой человек в маленьком белом халате походил (это удивительно, что, делая последний в жизни вдох, можно еще заниматься литературными сравнениями) на Пьера Безухова. Не мешкая, он раскрыл свой чемоданчик. И через несколько секунд я поняла, что такое счастье. Дышать.

На следующий день я проснулась поздно. Наверно, вместе со всякими другими снадобьями «граф Безухов» вкатил в меня солидную дозу снотворного.

В квартире тишина. На столике записка: на работу мне идти не надо, Дима звонил в училище. Телефон он выключил. И хорошо сделал. В училище я все равно не пошла бы: сильнейшая, даже какая-то неправдоподобная слабость. Хорошо, что генеральную репетицию я решила предоставить самим девочкам. Режиссировала Инна. Я сидела в зале. И они, почти без огрехов, в нужном темпе прогнали все номера. Надеюсь, сегодня они справятся без меня.

Странно, вот я вспомнила о предстоящем вечере, о девочках, и меня почти… нет, совсем не трогает, как они там. Лара!

Не понимаю, просто уразуметь не могу, как случилось, что она снова там. Помню, я рассказывала ей о своих институтских годах, о нашем прекрасном студенческом братстве, а она слушала и, видно, примеряла все к себе, к своему будущему, и просила: ну пожалуйста, что-нибудь еще…

Так в чем же дело? Я ошиблась в ней? Она лгала мне? Нет. Вот это нет. Ну а если все-таки?! Дикое предположение — я же помню ее глаза, — но если «все-таки», значит, мне действительно следует распрощаться с моей нынешней профессией. Это не романтический — трезвый деловой вывод. Человек, который так ошибается, не имеет права оставаться здесь. Но я не ошиблась. Здесь что-то другое. Что?!

Я помню, с какой взрослой жалостью она рассказывала о тех подростках, своих сверстниках, с которыми, к счастью, ненадолго ее свела беда. Какое отвращение вызывали у нее их похождения, которыми они хвалились друг перед другом! Как нестерпимо хотелось ей вытащить их! Нет, не могла она хотеть вернуться туда, к ним. Что же? Что же?! Что?! Лара — подследственная. Какое придуманное, ненастоящее слово!

Я могу наставить здесь еще сотню беспомощных восклицающих и вопрошающих знаков, и все равно — не понимаю. Мне кажется, то, что произошло со мной вчера, было из-за этого моего непонимания.

Плохо, что мне некуда написать ей. Есть только адрес бабушки. Бабушке-то я напишу, но что она знает! В Ларину трагедию ее не посвятили, и она мучилась, не понимая, что вдруг сталось с внучкой, почему она у нас. Я уверяла ее, что все будет хорошо. Я сама в это верила.

Я знаю, что сказал бы Дима после Лариного письма. «То, что произошло, в сущности, закономерно…» Нет, не могу сейчас ни о ком и ни о чем. Даже о моем промахе с Венерой: я сказала ей то, что и должна была, однако в абсолютно неприемлемой для нее форме…

Но Лара вытеснила все.

Ну, Валера, я даже не знаю, как про это сказать! Я в огонь за нее кинуться могла, а она мне такое сказала, мне еще никто в жизни так не говорил. Вот пишу ее точные слова: «Гордиться своими способностями или внешностью по меньшей мере глупо, а уж попрекать этим других — просто низость». Видишь, она при всех обозвала меня дурой и низкой.

А как дело было.

Мы сидели уроки готовили. Ее не было, одни сидим. Впереди меня Герасим. Сопит, пыхтит, так изводится, аж мычит. Я перегнулась, взяла тетрадь, над чем так надрывается? А там примерчики, смех один, Жучка в два счета решит. Я перерешала их все, обратно на стол шлепнула. «Нет ума, — говорю, — шла бы в коровницы. Только коровы напугаться могут, молоко давать перестанут». Это тоже мои точные слова. И ничего такого особенного. Шутка такая. А Ирэн, я не видела, как вошла, в дверях стоит, на меня смотрит, потом говорит, что я дура и низкая. Никому она так не говорила. Только мне. При всех. И если я ей за это не отплачу, так мне нужно плюнуть в лицо.

Я потом полночи не спала.