Полтора года

Е. Д. рассказала мне, как и что она предпринимала, пытаясь найти подход к своей воспитаннице. Было бы удивительно, если бы эти попытки имели успех. Впрочем, молчу. Со мной такое тоже случалось.

Недавно она вызвала девочку и стала выговаривать ей за небрежную уборку. Та стояла молча, глядя в пол. Е. Д. взглянула на ее склоненную голову, на худую тонкую шею и вдруг почувствовала такую острую, такую нестерпимую жалость, что у нее сдавило сердце.

— Ах, какая же ты несчастная, — сказала она. — Ты у меня самая несчастная. — И заплакала.

У девочки задрожали губы.

— Все мою маму жалеют… а я… а меня…

Теперь они плакали вместе. В это время в комнату вошел Б. Ф. Он ничего не сказал, тут же вышел. Разговор был после. И Е. Д. никак не могла успокоиться. Она сбивчиво передала мне его слова: слюнтяйство… не имеет ничего общего с педагогикой… Она была удручена и подавлена.

— А как девочка? — спросила я.

Она оживилась.

— Представь, оттаяла, а то как замороженная была. Матери в первый раз ответила. А то мать пишет, а отвечаю я. По-моему, у нее на душе легче стало.

— Так это же самое главное! — сказала я. — Остальное наплевать и забыть.

— Ты правда так думаешь? — недоверчиво спросила Е. Д. Надолго замолчала. Потом сказала: — Удивительно, как ты на меня действуешь.

А я продолжаю думать об этой истории. Уже применительно к себе. Педагогика, конечно, наука. Но не в большей ли степени — искусство? Я вспоминаю свои случайные открытия и вовсе не случайные промахи и ошибки, которые я совершала и, увы, буду совершать…

Все это я написала и обо всем этом думала вместо того, чтобы писать и думать о том, о чем намеревалась. Наверно, вот так, подсознательно, мы защищаем себя от того, что нам тяжко, больно, неприятно. Мне тяжко, больно и неприятно думать и писать о моей второй (первой?) жизни. Поэтому откладывается до следующего раза.

Вот он, следующий раз. Коротко, спокойно, и только факты. Эмоции как-нибудь в другой раз. Если вообще позволю им высунуть нос.

Начну с сегодняшнего утра. А потом буду листать дни, как страницы, только в обратную сторону, покуда не доберусь до сути.

Итак, утро.

За Димой захлопнулась дверь. Я вышла в кухню. Холодно и чисто. Ветер из форточки гоняет по полу какую-то бумажку. Поднимаю. «Меняем однокомнатную квартиру, 31 кв. м., на две раздельные комнаты. Район безразличен». Обмираю. Стою недвижно. Снова гляжу на бумажку. Тупо удивляюсь «31 кв. м.». Но у нас ведь «22 кв. м.». И вдруг вижу — не его же почерк! И меня осеняет: листок выпал из какой-то его папки, какое-нибудь кляузное квартирное дело… Я выбегаю в переднюю, хватаю плащ, перескакиваю через ступеньки, оказываюсь на улице и что есть духу лечу по своей Лесной, — я опаздываю. И думаю в том же лихорадочном темпе. Какое счастье… какая удача… у нас пятый этаж… без лифта… и нет паркета… и окна на север… и протекает крыша — не заметить нельзя: на потолке большое рыжее пятно. С нами никто не захочет меняться!!! На этом месте я осекаюсь. Постой, это что же? Ты допускаешь, что он хочет меняться? Обменять нашу с ним общую жизнь на две раздельные?!

Остальную часть пути я прохожу шагом и отворяю дверь проходной, трезвая и унылая. И начинается мой обычный день, из которого я старательно вытесняю все, что не имеет отношения к обитателям этого дома и к работе воспитательницы по прозвищу Ирэн.

Опять листаю дни. Ничего, ничего, ничего… Ага, вот!

Пришла довольно поздно. Дверь в кухню закрыта. Из щели внизу пробивается свет. Вхожу. Стол сдвинут в сторону. На освободившемся месте — раскладушка. Он сидит за столом. Говорит не оборачиваясь:

— Срочная работа. Вероятно, на всю ночь. Не хочу тебе мешать.

Мешать! Ты набрасывал на лампу платок и садился за стол. Я иногда проснусь среди ночи, вижу затененный зеленоватый свет и твою склоненную голову, и мне становится так жалко тебя и так уютно. А утром ты мне говоришь, что, как ни странно, а это помогает человеку писать свои бумаги, когда кто-то посапывает у него за спиной.

Что же случилось? Что? Когда? Почему? Но он не слышит. Это я произношу (кричу! ору! воплю!) про себя.

Но что же этому предшествовало? Может быть, ссора? Нет, это у других ссоры, с плачем, с бранью, с взаимными оскорблениями. А потом облегчающие счастливые примирения. У нас не так. Мы вежливы, как английские лорды. «Тебе звонили из следственного отдела». — «Благодарю. Я вскипятил чайник, тебе налить?» — «Да, пожалуйста». Все в высшей степени интеллигентно. Я скоро сдохну от этой интеллигентности… Стоп! Вот это не надо. Спокойно. Пожалуйста, могу спокойно.

…Полчаса просидела над чистым листом. Нет, не могу! Не могу я спокойно препарировать нашу жизнь. Кажется, никогда мне не было так скверно. Может быть, только в детстве, когда от нас ушла мама. Конечно, не то же самое. Но то же чувство покинутости, брошенности, ненужности.

А как же было раньше?