Полтора года

«Миленькие, дорогие, возьмите меня к себе обратно. Я вас прошу, я вас, пожалуйста, прошу. Я все буду делать, что скажете, что никто не любит, буду делать. Я вам все не писала, а теперь не могу уже больше. Мама все пьет и пьет. А когда к ней приходят, гонит меня. А куда гонит, сама не знает и даже не думает. А когда проспится, плачет и просит меня, чтобы я ее простила. И я тоже плачу и сильно ее жалею. А потом она опять сама себя не помнит. Раньше я к бабушке уходила, а теперь нашей бабушки нет, и идти некуда. Конечно, есть куда, и те все зовут и зовут. Но я туда не иду. Вы приезжайте за мной. А если не приедете, тогда уже не знаю. Туда ступишь ножкой, а уйдешь с головкой.

Я как вспомню наше училище и всех девочек, так слезы текут и текут. Я несколько ночей ночевала в парадном. А теперь чего-то топить перестали, а ночи холодные. Лучше бы я вовсе из училища не уезжала, дожила бы до восемнадцати, а тогда бы вы взяли меня к себе работать. Я бы у тети Насти выучилась на повара. Она мне уже показывала, сколько чего в котел закладывают.

Тут я пошла на работу устраиваться, так куда берут, там нет общежития. А где есть, туда не берут…»

Я помню последнее письмо ее матери. Она жаловалась, что «кругом больная», и печалилась, как дочка останется без нее. То, что я сейчас напишу, — ужасно. Но я напишу: я хочу, чтобы она умерла.

Девочек не было. Я сидела и думала. Если Б. Ф. согласится, я могла бы уехать сегодня же. Главное — немедленно увезти ее оттуда. Хорошо, увезу, а дальше? Могут ли ее взять обратно в училище? Вряд ли. Ну что ж, тогда на первое время беру ее к себе. А Дима? Что скажет Дима? Ничего хорошего Дима не скажет. Но не разведется же! Да и что сейчас об этом. «Те все зовут и зовут…» — вот что мучило меня… Когда же она послала письмо? Штемпель на конверте был смазан, и я никак не могла разобрать числа.

Сквозь открытую форточку до меня донесся маршевый топот и маршевое же пение:

Ты мене снишься, я тебе тоже.
И ничего мы сделать не мо-о-ожем…

Это убожество, положенное на музыку, когда-нибудь доконает меня. Но сейчас мне было все равно, я только вспомнила, как звенело это «мо-ожем», когда его выпевал поднимавшийся надо всеми сильный Велин голосок.

Они уже топали по лестнице, а я все еще пыталась прочитать бледные смазанные цифры почтового штемпеля, как будто это имело какое-нибудь значение.

Девочки сели за уроки. Был час самоподготовки. Я по привычке прошлась между рядами. Все работали. Или делали вид, что работают. В это я уже не вникала. «Те все зовут и зовут…» Я быстро вышла из комнаты. Только бы Б. Ф. оказался на месте!

Б. Ф. что-то писал. Я, ни слова не говоря, положила поверх его бумаг Велино письмо. Он хотел что-то произнести, разумеется, не слишком ласковое по поводу моей бесцеремонности. Но глаза уже зацепились за какую-то строчку, и он не сказал ничего.

Он читал долго. Может быть, перечитывал? Или думал? Наконец он поднял голову.

— Ну вот что. Взять ее обратно мы не можем. Для этого ей следует проштрафиться, к чему мы с вами, естественно, не стремимся. И, кстати, в этом случае она, вероятнее всего, попала бы уже не к нам. Второе. Ехать вам туда незачем. И последнее — взять ее к себе я вам тоже не позволю.

У меня отвисла челюсть. Ну Б. Ф.! Вот уж действительно «сенс». Впрочем, мне было не до этих размышлений.

— Тогда что же? Мы ведь не можем…

— Не можем, — согласился Б. Ф. — Но сейчас я вам ничего не скажу. Зайдите к концу дня.

Я не спросила, что может произойти к концу дня. Из трусости. Вдруг он скажет, что скорее всего ничего и не произойдет.

Девочки все еще томились над учебниками. Я села за свой стол. Обвела глазами класс и наткнулась на тревожный спрашивающий взгляд. Я изобразила полное недоумение. «В чем дело?» Даша успокоилась. Мне надо серьезно следить за собой. Особенно в такие минуты.