Полтора года

Дружба на расстоянии требует усилий. Если не подбрасывать в этот костер дровишек, он чахнет. То, что я подкидываю, скудный корм для него. Наше студенческое братство разлетелось по белу свету. Уже не пишет Таня. Замолчал Костя — я так сухо, скупо, бездарно ответила на его прелестное письмо.

Недавно пришло письмо от моей самой дорогой, самой необходимой — от Динки. Ее распределили в Башкирию. Она учит уму-разуму и литературе башкирских ребятишек, и те, конечно, уже давно смекнули, что за счастье к ним привалило. Но от меня она за тьмы километров. Утром я вытащила из почтового ящика ее письмо, и у меня заколотилось сердце от любви и нежности. Милая моя, дорогая, хорошая, как я счастлива, что ты по-прежнему со мной и не ставишь мне в счет моих долгих молчаний. У меня так получается, потому что… И я выкладываю ей все, что у меня, что со мной. О моих днях в училище. О моих девчонках. О Ларе, по которой я продолжаю грустить, а теперь и беспокоиться: долго нет писем. О Тамаре, с которой ничего не могу. О Люде. И конечно, о Венере. И еще о том, чего нельзя никому, кроме нее, — о нас с Димой. Я кончаю свое повествование, когда утыкаюсь носом в нашу проходную. Вся Лесная улица выстлана моими письмами. А когда вечером сажусь за стол, не могу выдавить из себя ни слова, такая я пустая, такая усталая, такая вымотанная.

Да, училище здорово выматывает меня. Кажется, в первый раз сознаюсь в этом. А может быть, в первый раз почувствовала в полную силу? Остановилась, оглянулась и увидела все другими глазами, как бы освещенное другим, сумрачным светом, всю мою жизнь, состоящую из беспокойства, мучений, мелочных забот. От этой жизни я старею. Однажды я увидела это явственно и неопровержимо.

Было раннее солнечное утро, я шла по улице (после той ночи, что провела в больнице, возле Майки). И вдруг прямо передо мной — зеркало. Это была витрина парикмахерской. В то первое крохотное мгновеньице, когда мы бессознательно оцениваем идущего навстречу человека, я увидела: усталая измученная немолодая женщина. И в следующий же миг — да ведь это я!

Человек стареет без счастья. Как давно я не была счастливой! Вот попробую вспомнить: какие радости? Б. Ф. похвалил за субботник. Пришла бумага из милиции на Лилю Курихину: не пьет, с прежней компанией порвала, работает. В группе за неделю всего две двойки. Что-то еще в этом роде. И из-за такого я впадаю в эйфорию?! А в этой тетради появляются умиленные восклицательные знаки! Ей-богу, стоит пожалеть себя. Какой скудости, какой малости достаточно, чтобы я почувствовала себя на седьмом небе.

Так, может, прав Дима? Это было просто ребячество распрощаться с аспирантурой и ринуться сюда? Не слишком ли много я потеряла? А что взамен?.. Нет-нет, это не торг. Я не жду и не требую платы. Но я не могу, когда за все, что я отдаю, я получаю то, что получила сегодня!

…На этом месте я встала и подошла к окну. Распахнула и долго дышала прохладным воздухом с пылинками дождя, которые стояли в нем, не падая. О чем я думала? Ни о чем. Дышала.

И вот вернулась к своей тетради.

Так что же, собственно, произошло?

Утром они с энтузиазмом (ни капли притворства — я бы заметила!) приняли мое сообщение. Днем продолжали радоваться (я не ошибаюсь — я видела их глаза). И перед самым вечером тоже ничего не изменилось, они то и дело поглядывали на гитару, которая смирно лежала на подоконнике, дожидаясь своего часа, и улыбались мне. Это случилось потом. Но что — это? А вот что! У них появилась возможность выбора. И дело не в том, что они выбрали не меня. А в том, что выбрали.

Вот об этом сейчас (после того как мне основательно продуло мозги свежим ветром) я и думаю. О выборе.

Здесь, у нас, они не выбирают. Выбирали они там, «на воле». Здесь они подчиняются. Иногда охотно. И вряд ли мне стоит приходить из-за этого в такой восторг. Они радостно слушают меня. С готовностью соглашаются со всем, что бы я ни предложила. Им не из чего выбирать. Выбирать они будут  т а м. Чуть только они окажутся за нашей проходной, у них появится эта возможность — в ы б и р а т ь. И как бы их ни встретили домашние, как бы ни пеклась о них милиция, выбирать будут они. И не между танцем и песней. Между жизнью и гибелью.

Мы кладем силы на то, чтобы они тут сносно учились, выполняли, что положено, не уклонялись, не отлынивали. Но все это важно не само по себе. Все для того, чтобы они правильно выбрали  т а м.

Почему вдруг такую простую истину я ощутила как откровение? Разве я не знала этого раньше? Но вдруг почему-то она перестала быть истиной вообще, а стала моим открытием. И мне уже не хочется думать о себе самой, о своем поражении (да, что ни говори — поражение). Я хочу думать о другом. Все ли, так ли я делаю, чтобы они, когда покинут меня, не ошиблись, не оступились, выбрали то, что надо.