Полубоги

— Я б дал тебе по башке, грязный ты пес! — проговорил Патси, свирепо сопя в уголок оконной рамы, и то, какое прилагательное он выбрал, подчеркивает, до чего странно, бывает, стыкуются крайности.

Как раз этому человеку он и продал облачение своих спутников: и впрямь сделка некрасивая, и опрятность покупателя укрепила Патси в том, чтоб исправить положение, — а именно в этой комнате сделка и состоялась. Чуть вытянув шею, Патси разглядел дубовый ларь — на нем и лежали с раззявленными ртами его мешки, и полнились они сверкающими одеждами.

Пока таращился он, человек отвел пальцы от лица и сунул их в карман, после чего очень медленно встал и задумчиво направился к окну.

Мак Канн тут же нырнул ниже подоконника. Услышал, как окно отворилось, и понял, что человек облокотился о подоконник и уставился во тьму.

«Ей-же-ей!» — сказал Патси сам себе и вжался в стену.

Чуть погодя — хотя казалось дольше, чем на самом деле, — услышал, как человек отступает, и вновь Патси выпрямился и заглянул в окно.

Человек открыл дверь в комнату напротив окна и встал в проеме. Теперь руки он сложил за спиной, головой подался вперед и, казалось, смотрел себе на ноги такова привычка мужчин, когда они размышляют, ибо когда взгляд упирается в ступни, образуется замкнутый контур и все тело способно размышлять непринужденно.

Внезапно человек шагнул в черный коридор и исчез. Мак Канн услышал с десяток шагов по твердому полу, а затем — как открылась и захлопнулась дверь, после чего не доносилось уже ничего, кроме шелеста и шуршанья собственной одежды Патси и сопения его же носа на выдохе — на пузе у него имелся кожаный ремень, и по шуму от него можно было б решить, что выделан он из громов… установилась великая тишь; освещенная комната и манила, и устрашала, ибо там было даже тише, чем в мире вовне; неподвижные шары глазели в окно, словно глаза безумной рыбы, и могло помститься, что комната насторожила незримые уши и прислушивается к окну, и вообразить можно было, что комната запищит и завоет, стоит хоть кому-нибудь проникнуть в нее не через дверь и остаться внутри.

Мак Канн ничего подобного не воображал. Поплевав на руки, он во мгновение ока забрался внутрь. В три длинных торопливых шага оказался у мешков и, как раз сграбастав их, услышал, как открывается дверь и вновь грохочут по крепкому полу шаги.

— Я зашел, — обозленно произнес он, — и теперь не уйду.

Единожды сморгнув, словно вспышкой молнии, обозрел он все вокруг, но спрятаться было негде. Перешагнул он тогда дубовый ларь и притаился за ним. За спиной у Патси были теперь книги, перед ним — здоровенный сундук, а сверху — два набитых мешка. Скрыт он оказался добротно, а между мешками открывался обзор.

Уставился на дверь.

Чистый человек вошел и встал сбоку. За ним вошла женщина уж точно еще более отмытая, чем тот мужчина. Отчего-то она, хоть и была рослой, казалась легкой, как перышко. Одета в тонкое розовое платье того паутинного свойства, что висело и плыло в воздухе при всяком движении. На обнаженных плечах покоилась батистовая накидка, она тоже струилась и плескала, когда женщина двигалась. Волосы — словно из тончайшей канители, легкие, как пух чертополоха, и так же волновались они и струились мелкими локонами и кудряшками.

Эти двое уселись за стол напротив друг дружки и некоторое время не разговаривали. Затем мужчина поднял голову.

— Я получил сегодня утром письмо от твоей матери, — негромко произнес он.

Женщина ответила так же негромко:

— Я не знала, что ты состоишь с ней в переписке.

Мужчина слегка повел рукой.

— И я не знал, что твоя переписка была столь примечательна, как я это выяснил, — сказал он.

Женщина отозвалась холодно:

— Ты вновь открываешь эту тему.

— Открываю — вынужден. Твоя мать подтверждает все, в чем я тебя обвинил.

— Мать меня ненавидит, — сказала женщина, — она подтвердит обо мне что угодно, если это достаточно скверно.

— Она твоя мать.

— О нет, отнюдь! Когда я перестала быть ребенком, она перестала быть матерью. Мы всего лишь две женщины, столь близко знакомые, что можем быть врагами, никак друг друга не стесняясь.

— Не чушь ли ты говоришь?

— Я совершила против нее преступление. Она никогда не простит меня за то, что я юнее и я хороша ее красою. Она оставила моего отца, потому что он сказал, что я хорошенькая.

— Всё это… — проговорил мужчина, дернув плечом.

— А о том, чтo она бы сделала против меня, ты осведомлен достаточно — если учесть то, что наговорила тебе перед нашей женитьбой.

— Ты признала, что не все сказанное — вранье.

— Некоторые факты — правда, а все оттенки — ложь: такое скажет любящая мать о своей дочери! Но то старая история — или мне так мнилось.

— Старая история забыта, пока новая не вытащит ее из памяти, — промолвил он.

Она тоже слегка повела плечами.

— Эти разговоры начинают меня утомлять.

— Могу понять… К своему письму твоя мать приложила некоторые другие, от своих друзей — они настаивают на фактах и добавляют еще.

— Это письма или копии писем?

— Копии.

— Разумеется, моя мать запретила тебе раскрывать публично, что она пересылает тебе частную переписку со своими друзьями?

— Естественно.