Полукровки

Но теперь я знал, что она делает. Что она думала, что делает.

Она хоронила мертвого.

Она знала, как выглядит волчий помет, и знала, как вызнавать «человека» по лабораторным результатам. Она знала, что было съедено. Что могло быть съедено.

Пару раз она даже бывала права.

Я потянулся за банкой, чтобы сделать то, что предполагалось, но остановился, принюхавшись, что теперь стало для меня естественным. Не то чтобы я теперь нюхал лучше. Но… спальня.

Это было неправильно, как нарушение, как настоящее умышленное вторжение, но я все равно вошел.

Она пахла как глазная смолка, как тысячи ночей сна.

Как только я вошел в низкую дверь, я оглянулся назад, на стену. На то, что она видела на стене перед тем, как заснуть.

Это были газетные вырезки.

Там было про Ангела с пересечения федеральных трасс на юге. Кто-то, вероятно, водитель грузовика, втайне заботился о мертвых животных на дороге. Не об оленях, аллигаторах, медведях, броненосцах и кроликах, но о собаках и койотах.

Настоящий Оборотень в Небесах.

Это вернуло меня на четыре года назад, к воспоминанию о Даррене, который однажды вечером разыгрывал в гостиной тореадора. В его рассказе грузовики играли роль быков. И его работой было выступать со сбитыми животными, балансировать на белых полосах, чтобы большие фургоны могли проехать мимо, в дюймах от его носа.

Ныряя между фарами, он стаскивал мертвых в канаву.

Привык к той работе, что, вероятно, была работой местных полицейских – сваливать собак и койотов в кювет.

Теперь Ангел на I‑20 делал для них то же самое.

Я хотел, чтобы этот Ангел был тайной обожательницей, которая собирала образцы, делая с ними эти свои «карточки поведения», собирая, как мозаику, их скелеты, делая то, что считала наукой, но затем я увидел это так, как должна была видеть это она – с чем она ассоциировала это.

Не возле ли сбитой мелочи на дороге на перекрестке трасс она снова нашла дерьмо единорога?

Вот как она находила нас, штат за штатом. Потому что Даррен всегда вылезал из кабины, чтобы посмотреть, не знакомый ли кто это размазан по дороге. Ей оставалось только ехать и ехать, пока сбитых животных вдруг не становилось мало, а потом бродить вокруг в высокой траве и ждать, не блеснет ли что в свете ее фонарика.

Дерьмо.

Я повернул от стены к кровати. К ее ночной тумбочке.

Под лампой был привинчен старый снимок в металлической рамке, в слабом отблеске верхних фар жилого фургона фотография превращалась в собственный негатив: кто-то на дороге, как на тысячах семейных снимков, которые я видел в жилых фургонах по всему юго-востоку. Поскольку это не был настоящий снимок из универмага, понять, кто там, было невозможно. Ты просто ловишь чью-то улыбку над оградой. Замечательный срез полудня, в котором вся жизнь.

Это означало, что кто бы ни был на снимке, который таинственная обожательница провезла через столько штатов, он был мертв.

Я присмотрелся поближе, мне пришлось чуть подтащить к себе рамку, но она не подалась – она была привинчена из-за всех ухабов и выбоин, в которые может въехать фургон, так что мне пришлось подойти с другого угла.

Поначалу я подумал, что это брат Дейзи, тот, который приходил говорить с нами, который никогда не снимал свои тонированные очки, словно было важно, чтобы мы считали его роботом и у него нет чувств.

Этот фотограф, стало быть, был начинающим. Иначе никак. Смотри, мам, я это сделал. Блестящие ботинки и короткая стрижка, слишком крутой рот, чтобы улыбаться в любом случае. Глаза как зеркала.

Мне пришлось потянуться к кровати, чтобы опереться, когда меня осенило, что я его знаю, знаю этого молодчика, всегда его знал.

Не по очкам, не по сложению, не по этому «матадору».

По широкому черному поясу. Из-за него торчал пистолет с инкрустированной перламутром рукоятью. На ней была серебряная звезда. Техасская звезда.

Именно из-за него мы проехали половину страны в один присест, пока не уперлись в океан, и дальше уже пути не было.

Я попытался сглотнуть, но у меня не получилось.

Через неделю Даррен снова был дома, поддавая ботинком настоящий кофейный столик.

Мы смотрели черно-белое кино про вервольфов так громко, что от него тряслись стенки трейлера.

Это был чрезвычайно забавный фильм, как и все они, но мы совершенно замолкали, когда камера выхватывала кого-то в деревьях. Когда мы смотрели волчьими глазами.

Даррен был уверен, что режиссер наверняка был вервольфом, раз снял так достоверно. Что он огибал дерево вот так, а не вот эдак.

К концу фильма он нарисовал жирную синюю пентаграмму на ладони.

Поскольку я знал, как это происходит, я упал с моего края кушетки, как только он зыркнул в мою сторону. Я уже отползал на кухню, но он поймал меня как всегда, длинно и смачно облизал ладонь и крепко прижал ее к моему лбу, отмечая меня.

– Теперь ты как я, – сказал он голосом из вервольфовского фильма.

– Это не так работает, – сказал я ему, пытаясь стереть звезду. – Меня в школу не пустят с этой татухой…