Полуночники [СИ]

Рей пожимает плечами и решает взяться наконец-то за работу. Маячащее повышение нервирует ее, все мысли текут теперь в этом направлении. Справится ли она? Если мыслить масштабами Энакина Скайоукера и его сына, Люка, она ведь никто.

Через час-полтора телефон вибрирует, и она не верит своим глазам, когда читает невероятно длинное сообщение от Мэтта:

«Вот утреннего неба тишина.

Оно прохладой дышит, как тончайший шелк.

И словно пена тает бледная луна.

На миг весь мир покой и чистоту обрел.

Полуденного неба синева

Пронзительна, в своем великолепии ничем не оспорима.

Плывут, как башни, кучевые облака —

Гиганты, что спешат за горизонт степенно и незримо.

Ночное небо — это тайна, и тоска,

Как суть его, и чернотой меж звезд разлита.

А я любому небу буду рад наверняка,

И, может, истина, что скрыта в этих строках, будет все ж добыта.

Спроси, зачем я так усерден в славословии нелепом?

Все просто. Все о том, что ты живешь под этим небом».

Рей перечитывает эти строки еще раз, а потом еще и еще. Пока невольно не заучивает их наизусть.

«Мэтт, у меня нет слов, — пишет она. — Значит, таким образом ты добился расположения?»

Мэтт:

«Нет».

Рей хмурится.

«Так ты их хотя бы показывал?»

Мэтт:

«Нет».

Рей закатывает глаза, усмехается, качает головой и возвращается к работе.

13. Обострение

Хакс рассеянно осматривает стол. Он что-то хотел найти. Какой-то документ. Но пока переводил взгляд с монитора на кипу бумаг, мысль потерялась.

Он должен собраться! Взять себя в руки!

Хакс растирает лицо обеими руками, но это не придает ему сил. А ведь он проспал весь вечер и всю ночь. Крепко, без сновидений — как в бездну провалился. И все равно чувствует себя разбитым.

Сегодня он попросил влить в латте двойной эспрессо, но и это не сработало. Его не радует процесс работы. Он просто делает, что должен, на автомате: бездумно и равнодушно.

Рен сегодня весь день на рабочем месте. Переписывается с кем-то без остановки. Один раз он имел странный телефонный разговор: долго и внимательно слушал, что говорит ему собеседник, ответил краткое «Все. Понял» — и отключился. В остальное же время — работал.

Хакс смотрит на него с удивительным равнодушием. Он так и не выговорил ему за тот бардак, хоть у него и была заготовлена длинная речь. Это словно стало несущественным.

А вот что сделалось невероятно существенным — это протирание всего, с чем Хакс соприкасается. Каждые десять-пятнадцать минут он достает салфетку и чистит свое рабочее место. У него зарождаются определенные опасения: он понимает, что дело не в чистоплотности, но остановить себя не может. Несколько раз он подавлял этот порыв, но становилось только хуже, и в конце концов он все равно сдавался.

На обеденном перерыве Рен торопится покинуть кабинет, но Хакс никуда не идет. Он голоден, но не может оторвать задницу от стула. Его тревожит необходимость находиться в людном, шумном месте, и он чувствует непреодолимую потребность протереть стол, за который сел бы обедать. И даже стул. Это уже ненормально. Но он ничего не может с собой поделать. Тревога ощущается физически — как учащенное сердцебиение и затрудненное дыхание.

Может, стоит прогуляться до супермаркета?

Может, и стоит. Но выбранные товары ему придется положить на ленту у кассы, предварительно протерев ту…

Нет. Это уже попахивает сумасшествием. Так он сошел с ума? Может, у него шизофрения, а он и не в курсе? Но разве не должен он слышать голоса?

Чем дольше Хакс думает об этом, тем тревожнее ему становится.

Смартфон издает сигнал, оповещая его о входящем вызове. Номер не числится в списке контактов, но Хакс и так узнает его.

Он смотрит на мерцающий зеленый знак с трубкой, но так и не нажимает на него. Звонок все длится и длится, будто ввинчивается прямо ему в мозг. Будто приказывает в привычной для нее манере: «Отвечай уже!» Хакс боится сбрасывать, поэтому терпит эту пытку.

Вызов завершается.

Он проигнорировал их прошлое «свидание». Все это невероятная дикость, которой уже давно было пора положить конец. А еще лучше — даже не начинать.

«Она мне даже не нравится», — думает Хакс, изображая брезгливость на лице. Трудно объяснить даже самому себе, что это было за наваждение.