Полураскрытая роза

– Слушай, не мое дело. Ну, разве что у тебя ревнивый муж, который решит убить меня за то, что его жена так поздно задерживается со мной? – Лу улыбается одной из тех улыбок, из которых обычно рождается полноценный смех, но он не смеется, а просто докуривает сигарету. Ласково похлопав ее по бедру, он кладет руку на бетон.

– Нет… такого мужа у меня нет, – говорит Винсент.

В Кентукки время ужина. Интересно, чем там, дома, ужинает Киллиан. Он терпеть не может готовить. Наверное, берет каждый день навынос или тосты с сыром жарит да пиццу замороженную ест.

– Но у меня есть… ну… мы разошлись. К тому же он в Кентукки, а я сижу и курю здесь, на берегу Сены, с двадцатичетырехлетним парнем, – говорит она и легко тушит сигарету – с той же легкостью ее мечтательно-подростковые чувства потушило сообщение Киллиана.

Лу – единственный в Париже человек, кому она рассказала, что они с Киллианом расстались, а не использовала приставку «бывший». Она наконец, впервые за вечер, не прилагает усилий, чтобы не касается Лу коленом, а, наоборот, прижимает ногу к нему, и это ей кажется не менее важной вехой, чем полет на Луну.

– Разошлись, – повторяет он, глядя на воду. За спиной у них проходит большая группа парней, они смеются, разговаривают. На другой стороне реки покачивается Бато-Муш[50]. Вдали пронзает ночь сияющая Эйфелева башня.

– С Киллианом мы прожили вместе примерно двадцать пять лет. Где-то со времени твоего рождения, если уж на то пошло, – говорит Винсент, кладя голову ему на плечо. И эта веха не менее важна, чем открытие двойной спирали молекулы ДНК.

– Ух ты. Как до-о-лго. Я ведь довольно старый, – говорит он.

– Согласна. Это долго. – Она чуть прижимается к нему. – И вот что интересно: здесь я чувствую себя не так, как ожидала, а ведь до этого всю свою жизнь я имела довольно твердое представление о том, кто я, как и на что реагирую. Я бы подумала, что, живя в Париже одна, растеряюсь и впаду в депрессию, но этого так и не случилось. Мне хорошо. Я узнала о себе что-то новое – не думала, что смогу так себя ощущать… на таком огромном расстоянии от всей остальной своей жизни. Вот это сюрприз!

– О! Как мне все это нравится и как я рад это слышать. Я очень доволен, что ты здесь. Мне так приятно слушать, когда ты что-то объясняешь. К тому же твои волосы приятно пахнут. Но здесь-то как раз не une surprise[51]. Можно было догадаться, – говорит Лу.

– Merci beaucoup.

Тишина.

– С удовольствием пригласил бы тебя к себе. Тебе уже пора домой? – интересуется он.

Винсент кивает. Ткань его куртки, мягкая от носки и теплая, даже на холоде, впитывает ее слезы облегчения. Она в Париже. Она одна.

– Можно тебя проводить?

Винсент закрывает глаза и снова кивает.

По дороге к ней домой Лу показывает любимые места: обкатанные бортики и каменные стенки фонтана, где они с приятелями катаются на скейтбордах, магазин, где купил любимый винтажный синтезатор Casio. А когда они проходят мимо булочной и обсуждают французский «декрет о хлебе», он ведет ее в обход, по площади Сент-Оппортюн, чтобы показать булочную, где работает его сестра.

– Как ее зовут?

– Лизетт. Ей двадцать один год, – говорит он.

Одни двадцатки. Винсент ничего не знает о нумерологии, но окружающий мир так и кричит о двадцати. Двадцать пять. Двадцать четыре. Двадцать один. Лу и Лизетт по столько же лет, как и Колму с Олив, и, как и Колм, Лу родился первым. Винсент представляет мать Лу на романтической прогулке с Колмом, и ее обуревает неясная, смягченная ревность. Это чувство будто накрыто подушкой или тонет в постороннем шуме.

– Лу и Лизетт… какая прелесть. Приятно слушать и произносить, – говорит она. – У вас хорошие отношения?

– Довольно хорошие. Правда, она не упускает случая указать мне на мои ошибки, – говорит Лу, и в голосе его слышится смех.

Навстречу идет пара, держащаяся за руки, и Винсент с Лу решают расступиться, давая им пройти. Одним движением с готовностью и развязностью, которые очаровывают Винсент, Лу поднимается на низкий бортик и тут же с энтузиазмом спрыгивает, приземляется рядом. Ей впору визжать от восторга, но она просто берет его под руку, и так они доходят до ее дома.

– Тебе пора домой, а мне – заходить внутрь, – говорит Винсент, указывая на здание.

– Понял. Но сначала вопрос, – просит он. Она молчит. – Хочешь, одну вещь покажу?

– Давай, – соглашается она, поправляя сумочку и завязывая узел на поясе плаща.

Наклонившись вперед, Лу делает стойку на руках и ходит так, позвякивая карманами, то удаляясь от Винсент, то приближаясь к ней. Куртка и рубашка задираются, открывая живот и темную, в пуху, линию, уходящую в джинсы. Оттолкнувшись от земли, он приземляется обратно на ноги.

Винсент аплодирует, замечая, что с его умением жонглировать фруктами и ходить на руках он явно упустил возможность цирковой карьеры.

– Поцеловать тебя нельзя, зайти к тебе нельзя… вот я и решил хоть на что-то употребить всю эту энергию, а то взорвусь, – поясняет он.