Полураскрытая роза

– Что, если я скажу, что в тебя? – Он выгибает бровь.

– Тсс.

– А что такого? Чтобы пофлиртовать с тобой! Этим я и занимаюсь!

Винсент встает, и ей определенно хочется снова его поцеловать. Но вместо этого она нагибается и убирает с пола тарелки. Несет их в кухню и ставит в раковину.

– Надевай куртку, Лу. Мы идем гулять.

Они держат путь через Пон-Нёф и в темноте минуют готическое великолепие Сент-Шапель. Проходя мимо магазина «Шекспир и Компания», Винсент вспоминает серые экземпляры «Полураскрытой розы». Они поворачивают на площадь Малого моста, направляются к собору Нотр-Дам.

Винсент очень любит делать эту петлю.

Еще она любит смотреть на людей на площади Парви перед Нотр-Дамом и бродить по рынку цветов на пристани Корсики. Жутковатую тишину, когда идешь по кладбищу Пер-Лашез и видишь места упокоения Шопена, Комта, Ричарда Райта[59] и Джима Моррисона. Писсарро и Пруста. Эдит Пиаф и Оскара Уайльда. Как много художников, писателей и мыслителей, которых она любит, на которых помешана. Здесь похоронено более миллиона людей, у Винсент это не укладывается в голове, но она гуляет здесь раз за разом, пытаясь это осознать. Еще ей нравится ходить от своего дома до Люксембургского сада и Сорбонны, до Латинского квартала. Все эти узкие улочки, встречающиеся на пути кафе и книжные магазины… Когда она прилетела в Париж и устроилась, она целые дни проводила на крыше двухэтажного автобуса, слушая и изучая, делая пометки в журнале. Некоторые из тех поездок она воссоздала пешком, одна, с сумкой, зафиксированной на груди, подальше от карманников, о которых ее предупредили родители.

Винсент поворачивается к Лу и спрашивает, что он делает на Хеллоуин. Она не знает, как в Париже отмечают этот праздник. Может, вообще никак.

– Я ничего не планировал. Пару лет назад Аполлон и Сэм устроили большую вечеринку. Сэм американец. Американцы обожают Хеллоуин, – говорит Лу.

– Да, это так. Когда дети были маленькие, мы всегда праздновали одинаково: готовили мясо в остром соусе с перцем чили, смотрели фильм «Улика», к нам приходила куча детей… мы их водили по всем домам нашей округи. Там, дома, это обычно уютный вечер, – говорит она и с болью вспоминает эти дни. Ностальгия режет, будто нож.

– Des bonbons ou un sort[60], – нараспев говорит Лу. – Гадость или сладость.

Лу проводит пальцами по стенам зданий, мимо которых они идут, трогает фонарные столбы, когда они ждут сигнала перехода на светофоре. Она берет его за руку.

– Тебе не странно, что я об этом говорю? – спрашивает она.

– Смотри. Вывеска аптеки зеленая. Я все еще присматриваюсь к зеленому цвету, – указывая свободной рукой, говорит Лу. – Нет, конечно. С чего бы мне было странно то, что ты говоришь о своей семье? Странно как раз думать, что это странно. Так ведь?

– Наверное, – соглашается Винсент, когда они идут вдоль Сены.

Снова Сена. Снова грех.

Мой грех… О, твой упрек меня смущает!
Верни ж мой грех.
Верни твою Сену[61]

.

При воспоминании о языке Лу у себя во рту у Винсент пропадает желание говорить о своей семье.

– Кстати, мне понравилось с тобой целоваться. Ах, сегодня у меня сплошные исповеди, – говорит она.

Лу останавливается и, мягко потянув ее за руку, увлекает вниз по каменным ступеням Археологического склепа острова Сите и там целует. Отрывается от нее, чтобы сказать, как ему нравится целовать ее, и целует опять. Говорит, что мог бы целовать ее всю ночь, если бы она позволила. Говорит, что хотел поцеловать ее с той минуты, когда увидел ее на первом занятии.

– Я помню, что на тебе было красное платье в белый цветочек, спереди оно было на пуговицах, и мне хотелось эти пуговицы расстегнуть. Еще на тебе были огромные серьги-полумесяцы. Видишь, я тоже исповедуюсь, – говорит он, едва отрывая свой рот от ее. Он целует ее шею, мочку уха, ложбинку под ушной раковиной. Она сдерживает стон удовольствия, опасаясь эха.

Мне хотелось эти пуговицы расстегнуть.

Он помнит платье.

Но между поцелуями она ему говорит, что на ночь остаться он не может. Да, она послала ему песню, но… еще не время. Она не готова к тому, что произойдет, если он окажется с ней в постели. Придется подождать.

Как долго? Она не знает.

И хотя местами прорезается резкость, которую раньше она набрасывала на него мокрым сачком, теперь она немного расслабляется и рядом с ним ей становится спокойнее, клонит в сон. Похожее чувство у нее было, когда она кормила детей грудью – ее организм вырабатывал успокаивающие гормоны окситоцина и пролактина, смягчая ее острые углы, даже когда она смягчать их не хотела.

Нет больше кружева под шерстью. Когда она с Лу, это кружева под гладким, ускользающим атласом.

– C’est moi qui décide, – тихо говорит она. Решать мне.