Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Я всё насчет того, что ты сжег портрет президента — и хохотал. Правда, другие очень «смелые» бойцы замотали физиономии тряпками. Им все равно страшно? Не потому что телекамеры снимали… По закону государства — не преступление. Если бы флаг… Но есть же нравственный закон, Кирилл! Этого человека избрали огромным большинством в стране. Не могут быть все бараны, ты один орел. Значит, что-то тут не так. Баран с нарисованными крыльями. Во вторых: в сжигании и уничтожении портретов людей есть вправду нечто мистическое, связанное с подсознанием. Сжигая, разрезая другие лица, человек режет или сжигает себя. Эта театральщина приводит к тому, что он опустошает себя, со временем превращается в живущего только политикой злобного человека, в маргинала, в свинцовый груз общества. И вообще, мог прийти куда хуже президент, уверяю тебя! Страна до сих пор совковая. Хотя меня поражает, как все-таки бескровно мы скинули с себя этот панцирь коммунизма. Как вонючее одеяло.

Кирилл внимательно выслушал отца.

— Рейтинг коммунистов выше тридцати.

— Ха! Как-то у меня было хреновое настроение, дай думаю схожу в церковь, исповедуюсь… ну, выпил немного… Смотрю — а там бывший наш секретарь комсомола Васька Колотов… Боже, говорю, что ты тут делаешь? Смутился.

— Папа, а почему нет? У каждого своя ходка к небесам.

— Ходка… это ты хорошо сказал.

Кирилл, помолчав, обернулся к двери.

— Ну, входи, коза.

Робко вошла невеста, в руке полиэтиленовый пакет, в нем яблоки просвечивают. Да сколько можно?

— Подари медсестрам, когда пойдешь… Хорошо?

Лицо у Татьяны сегодня более светлое, жесткая морщинка между бровками исчезла.

— Ну, что решили-то? — спросил Поперека. — Остаетесь или поедете?

— Пока остаемся, — отвечал сын. — Там посмотрим.

— В Иркутске духовное училище… — тихо отозвалась Таня. — Киря хочет на священника учиться… заочно… Ну и пока по специальности работать, там тоже есть колония.

Поперека изумленно приподнялся в койке. У него в сознании словно темная шторка исчезла. Так всегда бывало, когда он вдруг приходил к открытию. А сегодня он в эту секунду понял, кто его сын. За его ёрничеством, детской дурашливостью скрывается очень серьезный нравственный человек. Да как и иначе и быть могло?! Родители-то далеко не пустые люди. Но почему именно священником?

— Извини… — Поперека дернул шеей. — Ты что, вправду веруешь?

Константин огладил ладонью смешные свои, никак не казацкие — скорее китайские усики.

— Не знаю. Но надо. Потому что больше ничего не осталось. — Он грузно поднялся и едва ли не в первый раз поцеловал отца в скулу. — Я на работу поехал.

— Здесь не надо полы помыть или чего протереть? — спросила Татьяна. — Не подумайте, я — за так.

— Спасибо… тут хорошая больница. Не прощаюсь.

Открылась дверь — появилась грузная большая Мария, мать Татьяны.

— Я уж попрощаться. — Она подняла руки и подержала над Поперекой. Лицо у нее было сосредоточенное. — Вы скоро встанете. Я за вас спокойна. От вас исходит сильнейшее поле. Значит, и сын не отступит в жизни Я буду их ждать. Как решат, так и будет. — Она помолчала, с улыбкой глядя на дочь. — Она тоже добрая, не смотря на то, что в жизни случилось… Помню, растили поросят, давали им имена — и есть не могли. А в совхозе сейчас сразу детям говорим: это живой хлеб. С глазами? С глазами. И на хлебе рисуем глаза. А что делать? Так спокойней. В самом деле, трудно в Сибири при нашей бедности быть вегетарианцами… — Мария перекрестила Петра Платоновича, и они с дочерью вышли из палаты.

А после «тихого» часа в палату неожиданно закатилась низенькая, сильно крашеная дама в очень белом халате — наверное, принесенном из дома. В руке три красных розы, обмотанные прозрачной бумагой.

— Можно? — и Петр Платонович не сразу узнал в ней Соню, ТСВ. — У тебя инфаркт? Не говори, только моргни.

Положила цветы на тумбочку. От Сони вновь пахнет духами и конфетами, или уж так кажется Попереке. На губах будто белая короста — густая помада. На левой пухлой ручке серебряная цепочка. Хорошо хоть не золотая.

— Я спросила у главврача — не инсульт опять? Говорит, нет. Значит, инфаркт. Я принесла очень хорошее лекарство, из Америки, отдала Сергею Сергеевичу.

Поперека усмехнулся:

— Ты же говорила: знать меня больше не желаешь. Или тебя партия прислала? И лекарства на ее деньги куплены?

— Грубый… — пролепетала Соня, подойдя ближе. — Ты носорог. Мамонт. При чем тут партия? Когда она придет к власти, я попрошу секретарей, чтобы тебя не обижали.

— Чего?! — весело воскликнул Петр Платонович.

— Они же понимают — при советской власти такого бардака не было. — Соня уселась рядом, ласково глядя на него узкими синими глазками. — Твоя критика всех и вся вполне их устраивает. И то, что тебе дали премию… пускай. Жорес Алферов Нобелевскую получил — и ничего, партия не возражала.

«Дура ты или прикидываешься? — думал Поперека, слушая доверительный лепет своей бывшей первой жены. — Но ведь юрфак-то окончила на пятерки?»