Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Вдоль стола со стороны стены, разрисованной разноцветными звездами, сидели другие гости: священник Владимир со смешной, полупрозрачной бородкой (он часто навещает колонию), рядом с ним попадья с опущенными глазками, приятель Кирилла по детству молчаливый Олег, любимая школьная учительница Кирилла Алла Николаевна, полная, восторженная женщина лет 50.

Оркестра в подвальчике не имелось — тихо играла музыка в колонках. Свет над головой в стеклянных сосульках горел тускло, но иногда игриво мигал, интригуя и настраивая на легкомысленный лад. Но поскольку на свадьбе присутствовал начальник колонии, то и настрой получился поначалу весьма официальный.

Говорили о патриотизме, о России. Поперека, поглядывая на сына, от волнения дергал шеей, словно ему мешала артистическая бабочка, хотя она никак не задевала кадыка, и даже отвисла на сантиметр.

— У вас парень, что надо, — говорил гулко, как в колодец, полковник. И простирал руки над столом с растопыренными пальцами, как некий птеродактиль крылья. — Ведь что в мире делается, а?! А он войну пошел — все равно добрый.

— Это я до времени, — возражал румяный сильный Кирилл. — Вот победят наши, посмотрим.

— Киря, а кто ваши? — осторожно спрашивала Алла Николаевна. — В этом кругу ты можешь сказать?

— Еще не могу. — Сын, конечно, ёрничал, но это очень не нравилось Наталье. — Когда победим, узнаете.

— Помолчи!.. — прошептала мать. — Он глупости говорит от волнения.

— Я?! — Кирилл деланно расхохотался. — Вот скажите, товарищ полковник, глупости я говорю или нет?

Начальник колонии хмыкал и закусывал, подмигивая своей жене.

Невеста по прежнему молчала. Ее, кажется, била дрожь. Она прижималась к Кириллу, когда он недвижно сидел, а когда вскакивал, призывая выпить, жалась к матери.

Мать ее, Мария Ильинична, безмолвствовала долго. Про нее Петр Платонович знал одно: муж ее, рыбак, утонул в великом озере, когда дула сарма. Сама она работает бухгалтером в совхозе. Когда, наконец, она заговорила за столом, разговор и вовсе обострился.

— В газетах почитаешь — заводы в упадке. Транспорт дорог. В армии друг друга расстреливают. Это, конечно, долго не продержится, да, Кирилл?

— Ну, — соглашался, улыбаясь, Кирилл. — Пожалуйста, кушайте, кушайте. Вот грибы, вот хариус. Я поймал.

— Надо всех судить, все начальство, — продолжала женщина. — Начиная с президента и кончая местными начальниками.

— А кто будет судить? Нынешние судьи? — спросил полковник Палкин, подмаргивая через стол Кириллу.

— Нет!.. — взвилась мощная женщина и уронила на пол вилку. — Этих тоже судить! Эти все купленные!

— А кто же будет тогда судить? Надо же законы знать. Может, попросим господ адвокатов?

Невеста усмехнулась. А ее мать только рукой махнула и полезла доставать вилку.

— Значит, некому судить. Не американцев же звать? — все допытывался начальник колонии, когда Мария Ильинична снова оказалась на месте. — Вот если бы нам дали волю… не дадут. — И умный человек, сам же улыбнулся. — Нам волю лучше не давать. Мы сами волю даем.

Священник Владимир откашлялся и тихо молвил:

— Всё поставит на место Страшный суд. А сегодня церковь может помочь людям разобраться, где добро, где зло.

За столом помолчали.

— А вот портреты властей жечь грех… любые изображения лика человеческого… Я на эти митинги смотреть не могу.

— А я вот жег и жечь буду! — возразил смеясь Кирилл. — Во всем мире жгут! Чучело зимы палят… всяких ведьм… почему не палить и президентов?

Полковник с улыбкой погрозил Кириллу пальцем.

— Наши тебя не тронут, но Владимир правильно говорит: это отдает сатанизмом. Да, отец Владимир?

— Истинно, — кивнул священник. — Недаром сказано: не пожелай другому того, чего не пожелал бы себе сам… А по поводу судов в Евангелии от Луки написано: «Не судите, и не будете судимы. Не осуждайте, и не будете осуждены. Прощайте, и прощены будете».

— Не-ет, всё прощать нельзя-я!.. — вдруг замотал головой Кирилл и поднял-таки рюмку водки, хотя ему пить нельзя из-за контузии, которую он заработал на Кавказе. — Это что же будет, если и Пашке Мерседесу простить, что он кинул наших? Борису Абрамычу, который Басаеву деньги давал? — Кирилл выпил и еще себе налил. — Не-е, так не будет!

— Почему? — тихо возразил отец Владимир, теребя жидкую бородку. — В Библии сказано: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам».

— Что он мне сделает из своего Лондона?! — крикнул Кирилл. — Вот приедь он сюда… я и без суда бы с ним разобрался.

— Тихо, тихо… — заворковал по отчески начальник колонии, вновь простирая длинные руки над столом. И на минуту разговор стал спокойнее.

Но лучше бы Кириллу не пить. После того, как все хором гаркнули «горько!» и Кирилл поцеловал свою молчаливую невесту, он выпил еще и вдруг начал кричать, что только казаки спасут Россию. Но при этом, раскрасневшись, как большое пухлое дитя, смеялся во все горло, и трудно было понять, всерьез он это заявляет или нет.

— Саблями, саблями помашем!.. Нагайками, нагайками порядок наведем!

А заключил и вовсе несуразным тостом: