Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Ты все-таки опя-ять к ним? — пропела жена, сложив руки на груди.

Милая моя Ермолова.

Он курил, глядя сквозь тонкие сосенки на ясный закат, — сосенки, словно спички, перегорали. Весною совсем другое небо.

— Да вот, уговорили. Да и надо с Игорем увидеться.

— Пусть деньги заплатит! Или ты сам не берешь? С тебя станется.

Полгода с ребенком занимаешься — и просто так, из романтизма? Валя, мы совсем на мели. Ты бы лучше в техникуме на полставки согласился, тебя приглашали…

— Ладно.

— Что «ладно»? Спроси, будет платить или нет.

— А вот спрошу. — Он начинал сердиться. Не на жену, нет. На себя, на крутых соседей, на весь мир. Облако вон догорает, похожее на голую задницу, фу. И название у Маяковского «Облако в штанах» — все-таки фу, нарочно он шокировал. Хотя куски там есть сильные.

— Спроси.

«Для сильнейшего впечатления фразы должны повторяться, как волны, выгрызающие берег…» Это он когда-то внушал на уроках красноречия. И Машенька это помнила, первая его выпускница, ставшая потом его женой… Ермолкина моя…

— Хорошо, непременно, моя маленькая.

Весенние сумерки колдовские, словно вода, — текучие и яркие. Лес вокруг еще не ожил, но есть в нем, витает в воздухе между серыми и грубыми ветками некое обещание, еще немного — и все вокруг преобразится, вот уже и синица тянет свою, но не так, как зимой, а с завитком в конце, какой случается у лопнувшей тонкой струны… и ворона, ворочаясь над головой на сучьях, неожиданно, как кошка, замурлыкала. Забавный звук. Наверное, любовный призыв.

«Господи, почему мы бедные? Никогда не думал, что и нас, людей не худших, работающих с темна до темна, коснется это чувство: если не зависти, то раздражения, недоумения… Ведь Игорь — разве он умнее меня или Маши? Улыбчивый, шустрый, но никак не умный, даже слегка туповатый молодой человек. А живет в тысячу раз лучше нас. Или мы не должны были переползать в новый век, нам следовало остаться там, как Фирсу в заколоченной даче Раневской? Но ведь и мать, матушка моя жива, с другими старухами в поселке Радужном (название-то какое присудили!) телевизор смотрит с надеждой: вдруг про сына расскажут… она уж тоже слышала, что углевский ученик в Америке стал известный человек, его тамошний президент принимал. Ах, надо бы ей перевод послать, день рождения скоро, может, в самом деле попросить расчета у господина капиталиста? Почему же сам-то Игорь только раз предложил заплатить, а когда я, смутясь, сказал „потом“, больше не напоминал?

Скряга или забывчивость, решил, что и вправду „потом“, у „старика“ денег много?

Но дело даже не в этом. Вот сейчас зайду в баню, а там, судя по машинам возле краснокирпичного забора, снова та же компания: и прокурор с милиционером, и чеченец, и Толик, о котором в Сиречи говорят, что он самолично убил не одного человека, сидел и был амнистирован как заболевший какой-то редкой болезнью… и Кузьма Иванович, конечно… О чем мне с ними говорить? И я-то им зачем нужен?

Для отмазки, как выражаются в их кругу, для „облагораживания“ атмосферы? А вот я им сегодня устрою, как это у Пушкина, импровизацию на любую тему… с подсыпкой сахара, с подстилкой яда…

Они привыкли, что все перед ними лебезят. И себя немного потешу. Они же неграмотные, живут одними инстинктами. Я не люблю их, и что же мне — всю жизнь улыбаться им и благодарить за стакан вина? И пить сегодня не буду. За все прочее Бог простит».

14

Как и в прошлый раз, в предбаннике за деревянным резным столом, похожим на огромную виолончель без грифа, восседала все та же компания. Только Кузьмы Ивановича не было. На подносе опять-таки крупный черный (словно из шлифованных камней агата) виноград, алые, с лучами, будто восковые, яблоки, запотелая бутыль водки «Парламент» (писк моды) и вино (конечно, made in France), стаканы и рюмки. Слева на высокой полке — белая кипа свежих полотенец, шерстяные и полотняные шапочки, с крючков свисают длинные махровые халаты.

Справа на подставке небольшой телевизор «Sony» с видеомагнитофоном.

На экране — ага, фильм «Калигула». Кровь и содом.

Когда Углев вошел, компания внадсад ржала.

— Ну жизнь была!.. — сипло хохотал Федя Калиткин. — Эти-то, эти, лесбиянки!.. смотри, смотри, как друг другу языком.

— Пьянство и разврат, — согласился прокурор. — Почему и пал Рим.

Валентин Петрович, что вы насчет Древнего Рима скажете? Ведь я прав? — обратился старший Калиткин к новому гостю, который сегодня пришел почему-то в строгом костюме, при галстуке, как обычно он выходит к школьникам. «Можно и о Древнем Риме», — подумал Углев. Он снял пиджак (все же жарко, повесил на спинку стула) и внимательно оглядел отдыхающих. Игорь уже был пьян, бестолково махал руками, торопя гостей, чтобы наливали. Что-то в последнее время молодой человек много пьет. Только сейчас разглядев толком Углева, Игорь вскочил, забормотал:

— Валентин Петрович, снимайте все! Будьте как все! Он демократичный человек, господа! Это наш учитель пришел! Встреча без галстуков!

— Обязательно, — согласился Углев, зная, что сейчас лучше не перечить. А если хотят про Рим, можно и про Рим.