Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Я вот к чему. Прежде всего сами родители должны быть предметом обожания, верно? А мы иногда позволяем себе ссориться, бросаться бранными словами… бываем некрасивыми… Отсюда их бегство в страну сказок, а то и в алкоголь, наркоманию… Я и себя ругаю… не смог привить сыну своему любовь к русской словесности, к труду учителя… как вы помните, его привлек речной флот, затем милиция…

— Но разве это меньше важно? — как бы осердился младший Калиткин, продолжая чесать себе то пятку, то покрасневшую грудь. — Я вот тоже…

— Кто спорит? — улыбался Углев. — Я бы поспорил, да не получается, — туманно уточнил он. — А я к тому, что даже в Древнем Риме с его пиршествами, сексуальной неразберихой богатые люди между тем время от времени устраивали состязания именно в красноречии, в остроумии.

Они были в большинстве своем весьма образованны, цитировали стихи тогдашних классиков, обменивались колкостями очень тонкими, а мы в драку лезем, рычим, как звери… Чему от нас научатся дети наши?

— Вон он о чем! — вдруг раздраженно пробурчал прокурор. — Стало быть, тебя ударили по щеке — подставь другую?

— Это и я помню! — подхватил младший Калиткин. — Проходили. Время другое, товарищ! Мы в окружении Америки, в ответ на вытаращенные зубы выставь свои!

— Молодежь должна расти боевая! — неуверенно поддакнул Игорь.

Чалоев молчал. Синеглазый Толик сумрачно смотрел на старого учителя.

— Критику наводишь… а сам с нами сидишь? — вдруг процедил он. — А вот выйдешь, а твой деревянный сарай сгорел! Что скажешь?

— Да перестань… — укоризненно протянул прокурор.

— А чё? — подхватил младший Калиткин. — У нас и младший персонал начинает тявкать на старших… не так разговариваем, надо как в Европе. А там человек человеку волк, я это лично в Югославии видел.

Скажите, пожалуйста, мы грубы!

И Валентин Петрович вдруг струхнул. И дело даже не в пьяной угрозе Толика сжечь дачу. А в том, что ссориться не надо — за спиной Валентина Петровича школа, полтысячи детишек. И ведь придется ему иногда пойти за помощью к королю бензоколонок Анатолию Яновичу… и к милиции — провести урок самозащиты… и к тому же Игорю, чтобы он купил отличникам какие-нибудь дорогие книжки — Игорь сам пообещал, правда, и не купил еще ни разу, как и денег за обучение дочери не выплатил.

И Валентин Петрович самым позорным образом перешел на почти блатной язык:

— Да я не фофан с улицы, я ж секу… страна крякнет, если хилая интеллигенция отколется от трудящихся… вы же руками вашими ценности создаете, охраняете нас, а мы уж на себя возьмем труд воспитателей…

— Так-то лучше, — удивленно буркнул старший Калиткин. — Я не возражаю. Анекдот хотите? Или вы против, Валентин Петрович?

— Почему же? Я анекдоты люблю, в них остроумие народа.

— Вот-вот. — И прокурор, хрюкая в нос, начал рассказывать пошлейший и длинный анекдот о том, как возвращается среди ночи домой командировочный.

Углев не слушал, но, когда все заржали, тоже закивал, заулыбался.

— Могу и я… — не удержался-таки. Стыдно было, что неожиданно даже для себя он подчинился им. «Старею». — Милиционер останавливает машину, за рулем бывшая учительница. «Здрасьте, Мария Ивановна, берите бумагу, ручку и пишите сто раз: Я БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДУ НАРУШАТЬ ПРАВИЛА ДОРОЖНОГО ДВИЖЕНИЯ…»

Игорю понравилось — начал шлепать друзей по плечам, привлекая внимание к анекдоту учителя. Громче всех захохотал младший Калиткин.

Но на Углева продолжал неприязненно смотреть Толик. Да и Чалоев, тот самый южанин, в прежний раз, осенью, похваливший учителя, сегодня поглядывал отчужденно. И Валентин Петрович решил еще больше подыграть им всем, не стоит задирать опасных людей.

— Я вот что вспомнил, в том же романе «Сатирикон» описывается, как загулявший… ну, совершенно из ума выживший богач устраивает свои похороны. И смотрит, как плачут вокруг него родственники и рабы. И кто лучше рыдает, тот, выходит, больше любил его. Тому он дарит золотые монеты. — Углев не стал уточнять, что это уже не в романе, а в фильме Феллини Тримальхион впрямую ложится в гроб и закрывает глаза, а толпы женщин и рабов рвут на себе волосы. — Чтобы проверить, как вас любят ваши помощники, охранники, можете устроить…

— И Углев этаким чертом захихикал, сам себя сегодня не узнавая.

— А, я вспомнил! — замахал руками Игорь. — Дядя Кузя так делал, когда из тайги вернулся… Но мы-то не знали, что он косит…

— Я был там, — наконец улыбнулся холодной улыбкой синеглазый Толик.

— Мы «скорую» вызвали и «скорую» упоили.

— А люди шли и шли!.. А дядя Кузя здорово изобразил.

— А что его сегодня-то нет? — спросил Валентин Петрович, радуясь возможности перевести разговор на иную тему.

— Болеет, — отвечал Игорь. — Грипп. Пошутил: гриппер, но я понял: грипп. Я-то считаю: баня любую хворь вышибает.

«Если сердце сильное». Но Углев не стал ничего более говорить. Ему налили вина, он час назад зарекался, не хотел сегодня с этими людьми пить, но выпил. И, сославшись наконец на то, что надо идти к жене, встал.

— А как же баня?!. — вопил Игорь. Он сдернул со спинки стула пиджак и держал на расстоянии, не отдавая. — Валентин Петрович! Баня!