Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Картины висели в очень дорогих, кажется, позолоченных рамах. На холстах — жалкое подражание импрессионистам и кубистам прошлого… небрежные жирные мазки… что-то вроде задницы обезьяны со вспученным розовым наростом… подпись «Роза мира»… вот нечто на шампуре или оси вращения… напоминает, впрочем, одну из композиций Кандинского, Углев помнит по изданным альбомам… А вот и вовсе чушь собачья, нечто с подписью «Желтый квадрат»… Наверняка, глумясь и веселясь, местные или иркутские живописцы намалевали безграмотному молодому богачу эти картонки и холсты.

— Дорогие? — только и спросил Углев.

— Оч-чень! — удовлетворенно отвечал Игорь Ченцов, ведя старого учителя по дому, как по картинной галерее, обхлопывая себя и поправляя красные плавки, на которые он так более ничего и не надел.

— Это же вложение, верно, Валентин Петрович?

Углев не нашелся, как ответить, лишь медленно кивнул. Господи, куда летят деньги!.. А теперь вот ученое звание желает получить. И ведь получит, наверно. И в своих глазах сравняется даже с Алешей Иконниковым…

То ли Валентин Петрович пробормотал вслух свои мысли (как это у него стало иногда получаться в старости), то ли Шамоха, проницательный дед, читал его мысли, но вдруг он, призывно выпучив светлые глазища, прохрипел:

— Слышь-ка! Алла Васильевна запропала. Моя-то с ней часто, бывало, в церкви или в гастрономе… В психушке она по новой или дома пластом?

Было ясней ясного, Кузьма Иванович говорит о матери Алеши Иконникова. Углев опустил голову, стыд ожег лицо — давно не навещал больную женщину.

— Сегодня же узнаю, — сказал Углев.

16

Мать Алеши жила в бетонном доме за тюрьмой, возле оврага. На торце пятиэтажной «хрущевки» можно было и сегодня различить исхлестанное песчаными ветрами и выжженное солнцем некогда горделивое пурпурное слово «ТРУД». На торце соседнего, естественно, по моде недавнего времени должно было сиять «МИР», но краска облупилась, да и сам дом стоял с пустыми выбитыми окнами. А третье здание со словом, помнится, «МАЙ» более не существовало: из-за трещин и сползания в овраг его несколько лет назад разобрали на гаражи, переселив жителей в новую «хрущевку» на окраине.

Валентин Петрович вошел в подъезд и закашлялся: здесь стоял густой собачий и человеческий смрад, как, впрочем, в большинстве современных городских домов, где не поставили домофоны. Иконниковы жили на третьем этаже, квартира, помнится, слева. Лифт не работал.

Но лампочки под потолками горели. Причем повсюду лиловым и желтым напылением были на стенах начертаны слова: ЛАМПА ТОЛИКА. Имеется в виду — электрического начальника России Анатолия Чубайса?

Когда Углев поднялся на третью площадку, то засомневался в своей памяти. «Старею». Эта дверь никак не могла принадлежать Иконниковым, а теперь уже одинокой женщине: новая, железная, густо покрашенная малиновой краской, с красивой дверной ручкой «под золото», с глазком. И звоночек справа свеженький. «Господи, неужто съехала, а я не знаю? Или даже умерла? Или все же я спутал этаж?» А тут еще два обритых подростка с тусклыми глазами спустились с четвертого этажа по бетонной лестнице с отколотыми краями:

— Вы, дядя, куда?

Но один из них, кажется, узнал директора 1-й городской школы, что-то шепнул товарищу, и они быстро поскакали вниз. Они что, здесь кого-то охраняют? Помогла молодая румяная, как матрешка, девица — вышла из соседней квартиры, из-за серенькой деревянной двери с намалеванным красной краской сердцем.

— Ой, Валентин Петрович! Здрасьте.

— Здравствуйте. — «Что-то не помню эту девушку. Впрочем, девицы так быстро меняются».

— Вы к Алле Васильевне? Звоните подольше… она плохо слышит.

— Спасибо. А давно у них это? — Углев со смущенной улыбкой показал на железную дверь.

— Дак Алексей Григорьевич деньги прислал в СРУ… извините. — Девица замахала руками, засмеялась. — Ну, строительно-ремонтное управление.

Они евроремонт сделали.

Углев долго давил на кнопку, наконец изнутри нажали на ручку двери, и ручка с этой стороны тоже наклонилась… мог бы и сам нажать… дверь отошла — на пороге стояла бледная седенькая женщина, уже почти старуха. Одета в серенькое платье. На босых ногах разные тапочки.

Возле ног крутятся три котенка. Хозяйка квартиры смотрела на Углева и, кажется, не узнавала его.

— Алла Васильевна, — пробормотал он, — извините. Это я, Валентин Петрович.

— А, — равнодушно отвечала мать Алеши. И продолжала стоять в дверях.

— Хотел узнать… как вы?

— Я?.. — Она чуть переменилась в лице. — Молоко плохое продают, я кипячу — свертывается.

— Я вам принесу хорошего.

Она молчала. Неужто настолько больна, что находится в полной прострации? Или обиду держит на Углева? За что? Может быть, более тепло относится к Шамохе?

— Вам привет от Кузьмы Ивановича.

Маленькая женщина столь же равнодушно восприняла и эти слова. Она не пригласила зайти, но и не отворачивалась. И, видимо, вовсе не боялась гостя, судя по всему, дверь и не была заперта. А ведь могут обидеть, ограбить.