Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Углев дал Ксении список из полусотни книг, которые она должна была прочитать за зиму и весну: Новый завет (хотя бы Новый завет), «Одиссею», «Божественную комедию», «Дон Кихота», «Сто лет одиночества», «Войну и мир», «Братьев Карамазовых», «Мастера и Маргариту», «Тихий Дон», «Пастуха и пастушку», «Последний срок», «Двух капитанов», «Митину любовь», «Дар», «Один день Ивана Денисовича», «Золотого теленка», «Лад», «Мертвые души», «Историю одного города», «Житие протопопа Аввакума», пьесу Вампилова «Старший сын», «Гамлета», «Красное и черное», «Мартина Идена», «На Западном фронте без перемен», «Прощай, оружие!», «Над пропастью во ржи», «Маленького принца», стихи Фета и Тютчева, Цветаевой и Блока, первую часть «Фауста»… и каждый раз он спрашивал, что она успела прочесть и хочет ли еще почитать что-то очень интересное.

Самое удивительное было в том, что в доме Ченцовых не оказалось ни одной книги! Только видеофильмы и аудиокассеты. Впрочем, как смущенно пролепетала Ксения, пару томиков она все же видела у своей мамы на кухне — что-то такое Марининой и «Лунный календарь» Московченко.

— Здравствуйте, Валентин Петрович. — Она приходила, поднималась на высокое крыльцо углевской дачи, почему-то оглядываясь, как будто пришла на тайное свидание, может быть, стеснялась своих сверстников, которые там, внизу, за невысоким красным забором, в ченцовском дворе, время от времени стреляли из духовых ружей в мишени и пили пиво, задрав к небу бутылки, как горны.

— Здравствуйте, Ксения Игоревна.

— Я… я Данте протитала. Я… я не могу ничего запомнить, так много. Я, наверно, дура?

— Никакая не дура… это очень сложное произведение. Я бы хотел, чтобы вы поняли структуру поэмы. А главное, я просил найти, куда поместил автор лживых людей.

— Да, да… это место я переписала… — Она вынула из кожаной сумки тетрадочку. — Вот. И еще натяла «Приглашение на казнь»… Валентин Петрович, почему так? Он как бы рассказывает, а потом как бы и не было этого…

«В этом и суть, — хотел было пояснить Углев девочке. — Человек живет ожиданием событий и воспоминаниями событий, слои ощущений поднимаются в нем, перемешиваются…» Но, тоскливо поморщившись, терпеливо начал:

— Я вас просил ознакомиться с романом «Дар». «Приглашение на казнь» читать вам пока рановато. Давайте снова вернемся к вещам простым.

Когда человек долбит ломом камень, он ведь не только бьет, но и отводит лом далеко назад, чтобы было место для разгона, чтобы набрать эм вэ квадрат пополам, так это в физике? Ксения, а что самое-самое простое? Даже не так, что в самом начале всего сущего и мыслимого стоит и стояло?

— В натяле было Слово, — машинально пробормотала Ксения. — И Слово было Бог…

— Верно! — Учитель обрадовался хоть столь малому прогрессу в речах десятиклассницы. — Верно! Поговорим о самом русском языке. Вот послушайте несколько фраз Бунина: «У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своем возрасте — и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть. А родись и живи я на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал.

„Вот было бы счастье!“ — хочется прибавить мне. Но кто знает? Может быть, великое несчастье. Да и правда ли, что не подозревал бы? Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А если нет, если бы не подозревал, любил ли бы я жизнь так, как люблю, любил?»

Читая это дивное откровение Бунина, Углев привычно прослезился.

Девица с удивлением смотрела на него. И, догадываясь, что она должна как-то отозваться, сказала:

— Красивые какие слова, — и добавила: — Я тоже об этом думаю сейчас.

Иногда хочется прыгнуть с крыши и проснуться.

Неожиданно такая тоска открылась в ее простеньких словах.

— А если не проснешься? — сделал вид, что рассердился, Валентин Петрович.

— А может быть, это не хуже? — простодушно спросила Ксения.

Боже мой, с ее-то нарядами, с ее хорошей едой… что-то все же мучает душонку? Может быть, девочка не так уж безнадежна?

— Спать и уснуть… и видеть сны? Какие сны мне в смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят… вот в чем вопрос…

Извините, Шекспир, — глядя пристально на нее, пробормотал Углев. В нем была эта смешная привычка, как и у Эммы Калачевской, цитировать к месту и не к месту. Но сейчас он, право же, растерялся.

— Нет-нет, Ксения. Надо жить! Надо себя поднимать за волосы, как Мюнхгаузен из болота. — И долго еще говорил ей, что важно читать именно русскую литературу именно в ее возрасте, здесь, вдали от хороших университетов и библиотек… — Вот еще кусочек.