Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Я — коньячок. И вдруг, братцы, заходит этакая фейка… Ну, как можно описать красотку, причем явно неместную? Здесь таких не может быть ни на табачной фабрике, ни на швейной. Села отдельно, улыбочка. К ней сам буфетчик как на колесиках: чего изволите? И по имени. То ли Инна, то ли Нина… Сидит, нехотя кушает яблоко и, по-моему, тоже коньячком запивает. То ли ждет кого, то ли на охоту вышла? Мне улыбнулась. Сам не могу поверить счастью… Думаю, подсяду, билет — хрен с ним… только куда я с ней пойду? В гостиницу не пустят. Может, сама куда предложит? И встал, и с рюмкой направился… а мне буфетчик так незаметно пальцем: подойди. И я по кривой, как бы к нему и шел, к прилавку. Мол, чего? Может, это его подруга? Но я с этим дохляком одной левой справлюсь. А он мне и шепчет: ты бы не рисковал, брат… она тут только с начальниками спит, и то не со всеми… У ней начальник райотдела КГБ куратор… ее из Москвы, с молодежного фестиваля выслали… А то смотри. Я в ответ усмехаюсь, мол, хрен ли мне какой-то начальник КГБ! В голове коньячок-то уже шумит. И все с такой же улыбочкой — дальше, по кривой — к ее столику. И сел, и она улыбается. Как погода, то да сё. И небритые мужички на меня с состраданием смотрят. Или показалось? И вот только тут до меня дошло… куда я голову сую? А как раз поезд подкатил.

Вскочил, горю от стыда, прячу глаза, расплатился с буфетчиком за себя и за нее и — как бы в туалет надо… мимо здания вокзала — к своему вагону… И уехал. Раз сто мне она потом снилась. Почему, думаю, не остался! Ну не застрелили бы меня! Все-таки другие были времена, киллеров не было… а посадить за что? Или нашли бы, как голову свернуть? А я ей понравился, я сразу понял. Я ж тогда был жеребец. — и, помолчав, добавил: — А может, он ее нарочно отправлял на охоту… чтобы потом обвинить очередного хахаля в каком-нибудь шпионаже или еще в чем? И она бы подтвердила. Или я чересчур?

— Кто знает, — отозвался бывший имиджмейкер в очках с толстыми линзами. — А может, она сама, чтобы выслужиться перед ним, искала жертву. Мол, вот, ругал советскую власть. А он рад поверить, служба такая.

Сосед, которого арестовали за продажу наркотиков, вдруг воскликнул:

— Но как Сталин мог поверить провокации Гитлера? Когда перед войной ему «липу» положили на стол, мол, все его маршалы — агенты абвера! В итоге усатый обезглавил армию.

— А сейчас?! — простонал имиджмейкер. — Один кандидат сам себе гранату подкинул и взорвал… чтобы народ пожалел и за него проголосовал. И ведь поверили! Хотя уж который раз этот приемчик!

«Везде провокации… — Никите вспомнился дядя Леха, его слова. — Весь мир движется вперед только через провокации».

Он не заметил, как вслух произнес эти слова. И они мгновенно нашли отклик среди арестованных.

— Вот надо рассорить красивую семью — письмо ему и письмо ей. Мол, то-то и то-то.

— А у нас был честный судья, трех начальников посадил. Как его сняли? Очень просто. Открыли счет в банке на его имя. И в газетах написали. А он щепетильный… сам подал заявление… мол, покуда разбираются, не имею права судить… разбирались долго, а вернуться обратно уже не дали…

— Провокации — это оружие. Вон президент… назначил жулика из губернаторов в начальники по черной икре — чтобы тот себя окончательно скомпрометировал… потом можно будет его убрать в ящик.

— Поганое время!.. — заключил толстяк. — Раньше было лучше. Выбора особого не было, но и жить можно было. А так — зря пытать судьбу…

«А вот знаменитый путешественник Конюхов решил до девяноста лет плавать в одиночестве по бурным океанам — чего он хочет и от кого хочет? Чтобы что-то понять? Или чтобы сам Бог ответил ему на какой-то вопрос, учитывая всю его беспримерную храбрость и терпение?

Кто знает. Не ответит ли ему только тогда, когда тот будет совсем погибать? Как, может быть, ответил он Бруно, когда того сжигали на костре, или Андре Шенье, смелому поэту, когда тому рубили голову на плахе гильотиной? Но мы-то об этом не можем узнать. Выходит, имеем дело с высокомерием Бога? „Живым не скажу. Скажу на пороге. А покуда торкайтесь, вперед“».

Вдруг вспомнились слова дяди Лехи Деева:

— Пушкин спровоцировал себя «повестями Белкина». Там всё до конца.

Так и случилось.

Что хотел сказать Деев? Что не надо все-таки кликать судьбу?

— Вы знаете, господа, — сказал негромко Никита. — У меня друг был, он рассказал: в какой-то стране некий миллиардер оставил завещание: все мои деньги Иисусу Христу, ну, когда тот снова сойдет на землю. А деньги в известном банке в Швейцарии. И вот к банкиру в Швейцарии приходит человек, в руках пергамент, доверенность на старом еврейском языке — от имени Христа. Мол, мне самому сейчас некогда, а деньги прошу выдать такому-то такому. Номер паспорта и прочее.

После того как все отсмеялись, бывший политик спросил:

— А это к чему вы рассказали?

— Не знаю, — ответил Никита. — Может быть, к тому, что на свете дураков хватает… но наглых все же мало… Это почти гениальность — наглость.

«Как он мог, этот майор, со своей внешностью увести мою красавицу???